Воспоминания о Тарасе Шевченко
Шрифт:
Григорьевич Шевченко. Смерть его была скоропостижная. Уже несколько месяцев страдал
он водянкою... Накануне его смерти я был у него утром; он отозвался, что чувствует себя
почти выздоровевшим, и показал мне купленные им золотые часы. Первый раз в жизни
завел он себе эту роскошь. Он жил в той же академической мастерской, о которой я говорил
выше. На другой день утром Тарас Григорьевич приказал сторожу поставить ему самовар и,
одевшись, стал сходить по
как лишился чувств и полетел со ступеней вниз. Оказалось по медицинскому осмотру, что
водянка бросилась ему к сердцу. Сторож поднял его и дал знать его приятелю, Михаилу
Матвеевичу Лазаревскому. Тело Шевченка лежало три дня в церкви Академии художеств. В
день погребения явилось большое стечение публики. Над усопшим говорились речи по-
русски, по-малорусски и по-польски. Я также произнес небольшое слово по-малорусски. Из
речей особенно обратила всеобщее внимание польская речь студента Хорошевского. «Ты не
любил нас, — говорил он, обращаясь к усопшему, — и ты имел право; если бы было иначе,
ты бы не был достоин той любви, которую заслужил, и той славы, которая ожидает тебя как
одного из величайших поэтов славянского мира». Гроб Шевченка несли студенты
университета на Смоленское кладбище. По возвращении с похорон, бывшие там малороссы
тотчас порешили испросить у правительства дозволение перевезти его тело в Малороссию,
чтобы похоронить так, как он сам назначал в одном из своих стихотворений...
В то время видно было большое сочувствие и уважение к таланту скончавшегося
украинского поэта. Большинство окружавших его гроб состояли из великоруссов, которые
180
относились к нему, как относились бы к Пушкину или Кольцову, если бы провожали в
могилу последних. В марте в университетском зале на литературном вечере, устроенном в
память Шевченка, я читал статью «Воспоминание о двух малярах», из которых один был
знакомый мне в юности крепостной человек, лишенный возможности, по поводу неволи,
развить данный ему от бога талант, а второй был недавно скончавшийся Шевченко. Статья
эта принята была публикой с восторгом и напечатана вслед за тем в «Основе». Бедный
Шевченко несколькими днями не дождался великого торжества всей Руси, о котором только
могла мечтать его долгострадавшая за народ муза: менее чем через неделю после его
погребения во всех церквах русской империи прозвучал высочайший манифест об
освобождении крестьян от крепостной зависимости.
Владимир Данилович Спасович — бывший профессор уголовного права, а потом
приобревший всеобщую известность
весною, когда я ехал через Петербург за границу и оставался в Петербурге две или три
недели. Знакомство мое с ним совпало разом с целым кружком лиц из польской нации, и
потому, говоря о нем, придется сказать разом и о других. В бытность мою в Петербурге в
вышеозначенное время /188/ пришли ко мне три неизвестных лица, рекомендуясь от имени
моих знакомых Белозерского и Кулиша. Один был Желёховский, поэт, известный в польской
литературе под псевдонимом Антона Совы; другой — Сераковский, только что
освобожденный из тяжелой ссылки в Оренбургский баталион, где он сблизился с
Шевченком, с которым пришлось ему тянуть солдатскую лямку; третий — Спасович, тогда
только что поступавший в адъюнкты Петербургского университета. Они знали обо мне как о
человеке, пострадавшем за славянскую идею, и тотчас завели со мною о том беседу. Так как
я в то время был сильно проникнут идеею славянской взаимности во всех ее видах, то,
естественно, между нами наступило тотчас же самое дружеское сближение. Я способен был
увлекаться и верить, а потому, так сказать, влюбился во всех трех, тем более, что все они со
свойственною полякам любезностью рассыпались в самых нежных чувствах ко мне; все
трое были, однако, различны по характеру и приемам. Желеховский, человек лет около 30-
ти, изящно одетый, довольно красивый собою, с речью, исполненною чувства, имел такие
признаки, по которым человека можно назвать сахарным. Он тогда же начал с
одушевлением читать мне свои польские стихи, которые мне понравились, быть может,
подкупив меня своим содержанием, касавшимся любимой моей идеи. Другой —
Сераковский, по приемам и манерам своим был совершенный огонь. Он говорил с пафосом,
не мог ни полминуты усидеть на месте, метался из одного угла комнаты в другой и
декламировал так, как будто был на трибуне. Он мне особенно тогда понравился. По
рассказам его, окончивши курс в Петербургском университете, он был арестован за какие-то
политические писания и отправлен в тяжелую ссылку, где пробыл 10 лет, а только что
воротившись в офицерском чине, получил надежду быть принятым в военную академию.
Третий был Спасович, человек кроткого вида, менее прочих разговорчивый, погруженный
по виду более в науку, чем в современные вопросы, он только как бы вскользь и спокойно
показывал, что разделяет с другими одинаковые взгляды. С этого дня началось мое