Воспоминания об Александре Грине
Шрифт:
Можно не соглашаться с отдельными мыслями авторов, кое с чем можно и, вероятно, нужно спорить, но безусловно одно - книга объединила тех, кто по-настоящему любит Грина.
Кроме воспоминаний эпоха оставила нам еще немало свидетельств - писем современников, их дневниковых записей, писем самого Грина, газетных заметок, многочисленных документов охранки об авторе «Алых парусов» и т. д., которые содержат множество интереснейших наблюдений, характеристик, оценок. Без них книга о Грине была бы значительно беднее. Эти свидетельства составили раздел «Вокруг Александра Грина».
Среди читателей, настроенных
PAGE 9
жизнеописание непременно должно быть примером для подражания. Меньше всего трудная жизнь Грина - пример для подражания. Но в одном Грин бесспорно заслуживает нашего восхищения и преклонения - в том, что через всю жизнь, как святыню, пронес он верность нравственным принципам искусства.
Незадолго до смерти, в день двадцатипятилетия своей литературной деятельности, уже безнадежно больной Грин высказал такую мысль:
– Когда я осознал, понял, что я художник, хочу и могу им быть, когда волшебная сила искусства коснулась меня, то всю свою последующую жизнь я никогда не изменял искусству, творчеству; ни деньги, ни карьера, ни тщеславие не столкнули меня с истинного моего пути; я был писателем, им и умру; я никогда не забывал слов Брюсова поэту: «Да будет твоя добродетель - готовность взойти на костер!»
Читатели этой книги смогут узнать, каким видят Грина люди, близко его знавшие, найдут они в ней немало прямых или косвенных автохарактеристик. Каким был Грин в действительности - читателям предстоит решить самим, прочитав не только эту, но и, прежде всего, его собственные книги. Есть только одно непременное условие: нельзя, чтобы маленькое в человеке заслоняло большое в нем. Ибо жизнь - как ее понимал Грин - не количество прожитых дней и даже не дни, закрепленные памятью, а дни, когда мы оставили людям что-то доброе.
АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ
БЕГСТВО В АМЕРИКУ
Потому ли, что первая прочитанная мной, еще пятилетним мальчиком, книга была «Путешествие Гулливера в страну лилипутов» - детское издание Сытина с раскрашенными картинками, или стремление в далекие страны было врожденным, - но только я начал мечтать о жизни приключений с восьми лет.
Я читал бессистемно, безудержно, запоем.
В журналах того времени: «Детское чтение», «Семья и школа», «Семейный отдых» - я читал преимущественно рассказы о путешествиях, плаваниях и охоте.
После убитого на Кавказе денщиками подполковника Гриневского - моего дяди по отцу - в числе прочих вещей отец мой привез три огромных ящика книг, главным образом на французском и польском языках; но было порядочно книг и на русском.
Я рылся в них по целым дням. Мне никто не мешал.
Поиски интересного чтения были для меня своего рода путешествием.
Помню Дрэпера, откуда я выудил сведения по алхимическому движению средних веков. Я мечтал открыть «философский камень», делать золото, натаскал в свой угол аптекарских
Я хорошо помню, что специально детские книги меня не удовлетворяли.
В книгах «для взрослых» я с пренебрежением пропускал «разговор», стремясь видеть «действие». Майн Рид, Густав Эмар, Жюль Верн, Луи Жакольо были
PAGE 13
моим необходимым, насущным чтением. Довольно большая библиотека Вятского земского реального училища, куда отдали меня девяти лет, была причиной моих плохих успехов. Вместо учения уроков я, при первой возможности, валился в кровать с книгой и куском хлеба; грыз краюху и упивался героической живописной жизнью в тропических странах.
Все это я описываю для того, чтобы читатель видел, какого склада тип отправился впоследствии искать место матроса на пароходе.
По истории, закону божию и географии у меня были отметки 5, 5-, 5+, но по предметам, требующим не памяти и воображения, а логики и сообразительности, - двойки и единицы: математика, немецкий и французский языки пали жертвами моего увлечения чтением похождений капитана Гаттераса и Благородного Сердца. В то время как мои сверстники бойко переводили с русского на немецкий такие, например, мудреные вещи: «Получили ли вы яблоко вашего брата, которое подарил ему дедушка моей матери?» - «Нет, я не получил яблока, но я имею собаку и кошку», -1 я знал только два слова: копф, гунд, эзель и элефант 1. С французским языком дело было еще хуже.
Задачи, заданные решать дома, почти всегда решал за меня отец, бухгалтер земской городской больницы; иногда за непонятливость мне влетала затрещина. Отец решал задачи с увлечением, засиживаясь над трудной задачей до вечера, но не было случая, чтобы он не дал правильного решения.
Остальные уроки я наспех прочитывал в классе перед началом урока, полагаясь на свою память.
Учителя говорили:
– Гриневский способный мальчик, память у него прекрасная, но он… озорник, сорванец, шалун.
Действительно, почти не проходило дня, чтобы в мою классную тетрадь не было занесено замечание: «Оставлен без обеда на один час»; этот час тянулся как вечность. Теперь часы летят слишком быстро, и я хотел бы, чтобы они шли так тихо, как шли тогда.
О2 детый, с ранцем за спиною, я садился в рекреационной 2 комнате и уныло смотрел на стенные часы с маят-
К словам, отмеченным цифрой, см. прим. в конце книги (стр. 576 и дальше).
PAGE 14
ником, звучно отбивавшим секунды. Движение стрелок вытягивало из меня жилы.
Смертельно голодный, я начинал искать в партах оставшиеся куски хлеба; иногда находил их, а иногда щелкал зубами в ожидании домашнего наказания, за которым следовал наконец обед.
Дома меня ставили в угол, иногда били.
Между тем я не делал ничего выходящего за пределы обычных проказ мальчишек. Мне просто не везло: если за уроком я пускал бумажную галку - то или учитель замечал мой посыл, или тот ученик, возле которого упала сия галка, встав, услужливо докладывал: «Франц Германович, Гриневский бросается галками!»