Воспоминания об Александре Грине
Шрифт:
Вот немец, рыжая оса, Конечно, - перец, колбаса…
Вот Решетов, могильщик-жук…
Упомянуты, в более или менее обидной форме, были все, за исключением директора: директора я поберег.
Имел же я глупость давать читать эти стихи всякому, кто любопытствовал, что еще такое написал «Колдун». 5Списывать их я не давал, а потому некто Маньков-ский 5, поляк, сын пристава, однажды вырвал у меня листок и заявил, что покажет учителю во время урока.
Две недели тянулась злая игра. Маньковский, сидевший рядом со мной, каждый день шептал
Каждый день повторялось одно и то же:
– Гриневский, я сейчас покажу…
При этом он делал вид, что хочет поднять руку.
Я похудел, стал мрачен; дома не могли добиться от меня - что со мной.
Решив наконец, что если меня исключат окончательно, то ждут меня побои отца и матери, стыдясь позора быть посмешищем сверстников и наших знакомых (между прочим, чувства ложного стыда, тщеславия,
PAGE 18
мнительности и жажды «выйти в люди» были очень сильны в глухом городе), я стал собираться в Америку. Была зима, февраль.
Я продал букинисту одну книгу покойного дяди «Католицизм и наука» за сорок копеек, потому что у меня никогда не было карманных денег. На завтрак мне выдавали две-три копенки, они шли на покупку одного пирожка с мясом. Продав книгу, я тайно купил фунт колбасы, спички, кусок сыра, захватил перочинный ножик. Рано утром, уложив провизию в ранец с книгами, я пошел в училище. На душе у меня было скверно. Предчувствия мои оправдались; когда начался урок немецкого языка, Маньковский, шепнув «сейчас подам», поднял руку и сказал:
– Позвольте, господин учитель, показать вам стихи Гриневского.
Учитель разрешил.
Класс притих. Маньковского со стороны дергали, щипали, шипели ему: «Не смей, сукин сын, подлец!» - но, аккуратно обдернув блузу, плотный, черный Мань-ковский вышел из-за парты и подал учителю роковой листок; скромно покраснев и победоносно оглядев всех, доносчик сел.
Преподаватель этого часа дня был немец. Он начал читать с заинтересованным видом, улыбаясь, но вдруг покраснел, потом побледнел.
– Гриневский! Я встал.
– Это вы писали? Вы пишете пасквили?
– Я… Это не пасквиль.
От испуга я не помнил, что бормотал. Как в дурном сне, я слышал звон слов, упрекающих и громящих меня. Я видел, как гневно-изящно колышется красивый, с двойной бородой, немец, и думал: «Я погиб».
– Выйдите вон и ждите, когда вас позовут в учительскую.
Я вышел плача, не понимая, что происходит.
Коридор был пуст, паркет блестел, за высокими, лакированными дверями классов слышались мерные голоса учителей. Из этого мира я был вычеркнут.
Зазвенел звонок, двери пооткрывались, толпа учеников наполнила коридор,
2 PAGE 19
комнату - в ней был прекрасный шестигранный аквариум с золотыми рыбками.
За большим столом, с газетами и стаканами чая, восседал весь синклит.
– Гриневский, - сказал, волнуясь, директор, - вот вы написали пасквиль… Ваше поведение всегда… подумали ли вы о родителях?… Мы, преподаватели, желаем вам только добра…
Он говорил, а я ревел и повторял:
– Больше не буду!
При общем молчании Решетов начал читать мои стихи. Произошла известная гоголевская сцена последнего акта «Ревизора». Как только чтение касалось одного из осмеянных - он беспомощно улыбался, пожимал плечами и начинал смотреть на меня в упор.
Только инспектор - мрачный пожилой брюнет, типичный чиновник - не был смущен. Он холодно казнил меня блеском своих очков.
Наконец тяжелая сцена кончилась. Мне было велено отправиться домой и заявить, что я временно, впредь до распоряжения, исключен; также сказать отцу, чтобы тот явился к директору.
Почти без мыслей, как в горячке, я вышел из училища и побрел к загородному саду - так назывался полудикий парк, верст пять квадратных объемом, где летом торговал буфет и устраивались фейерверки. Парк примыкал к перелеску. За перелеском была речка; дальше шли поля, деревни и огромный, настоящий лес.
Сев на изгородь у перелеска, я сделал привал: мне предстояло идти в Америку.
Голод взял свое, - я съел колбасу, часть хлеба и начал раздумывать о направлении. Совершенно естественным казалось мне, что нигде, никто не остановит реалиста в форме, в ранце, с гербом на фуражке!
Я сидел долго. Стало смеркаться; унылый зимний вечер развертывался вокруг. Ели и снег, ели и снег… Я продрог, ноги замерзли. Калоши были полны снега.
Память подсказывала, что сегодня к обеду яблочный пирог. Как ни подговаривал я раньше кое-кого из учеников бежать в Америку, как ни разрушал воображением всякие трудности этого «простого» дела - теперь смутно почувствовал я истину жизни: необходимость знаний и силы, которых у меня не было.
PAGE 20
Когда я пришел домой, было уже темно. Охо-хо! Даже теперь жутко все это вспоминать.
Слезы и гнев матери, гнев и побои отца; крики: «Вон из моего дома!», стояние в углу на коленях, наказание голодом вплоть до десяти часов вечера; каждый день пьяный отец (он сильно пил); вздохи, проповеди о том, что «только свиней тебе пасти», «на старости лет думали, что сын будет подмогой», «что скажут такие-то и такие-то», «тебя мало убить, мерзавца!» - вот так, в этом роде, шло несколько дней.