Воспоминания советского посла. Книга 1
Шрифт:
Я случайно зашел в тронный зал ратуши. Здесь в особо торжественных случаях король встречался с муниципальными сонет никами столицы. Около раззолоченного королевского трона шумела группа сильно подвыпивших немецких делегатов. Среди них я заметил известного в го время антирелигиозника Адольфа Гофмана, опубликовавшего популярную книжку «Десять заповедей». В партийном просторечии его поэтому звали «Гофман десяти заповедей». Он был сильно на взводе, много смеялся, размашисто жестикулировал. Вдруг Гофман оторвался от своей группы, быстро взбежал по ступенькам трона и с размаху плюхнулся в кресло короля. Приняв затем самый «монархический» вид и надменно вздернув голову, Гофман во всю полноту легких воскликнул:
— Адольф Первый!
Этого ему, видимо, показалось мало,
— Адольф Великий!
Все расхохотались. В следующую минуту, однако, немецким товарищам Гофмана, воспитанным в строгости монархических нравов Германии, стало как-то не по себе. Они торопливо пошептались между собой и поспешили увести Гофмана из тронного зала.
В другом помещении, недалеко от входа в ратушу, происходило нечто вроде перманентного текучего митинга. В середине стояла небольшая импровизированная трибуна, а около нее все время двигалась и шумела разноплеменная и разноязычная толпа. Одни приходили, другие уходили, но на месте всегда была сотня-другая людей, готовых послушать и поаплодировать оратору. Недостатка в ораторах не было. Говорили англичане, французы, немцы, русские, шведы, болгары, итальянцы. У всех души были полны, у всех чувства рвались наружу, и каждый старался сказать своим коллегам по конгрессу, как счастлив он видеть рост международного социализма и как рад он быть сегодня здесь, среди друзей и товарищей.
Помню, как на трибуне появился А. В. Луначарский. Веселый, задорный, опьяненный окружающей атмосферой, он обратился с речью к собравшимся делегатам. Говорил Луначарский на французском языке, говорил горячо, энергично, с красноречивой жестикуляцией. Слова его имели шумный успех.
Вдруг на трибуну легко взбежала Коллонтай. Все вокруг сразу же насторожились. Она говорила недолго — минут пять. Говорила о том, как она счастлива быть среди товарищей, собравшихся сюда из разных стран мира, как вдохновляет ее неудержимый рост социалистического движения, как твердо верит она в конечное торжество пролетариата и установление на земле царства справедливости и всеобщего братства. Слова были простые, обыкновенные, столь часто употребляемые в социалистической среде, но как они были сказаны! Казалось, сам дух революции говорит ее устами, увлекая в неудержимом порыве человечество. И все вокруг действительно были увлечены. Их восторг возрос еще более, когда Александра Михайловна, произнеся свою речь сначала по-немецки, повторила ее — все с тем же энтузиазмом! — по-английски и по-французски. Коллонтай была устроена бурная овация.
Я стоял и думал: «Как велика, как кипуча сила жизненности в этой небольшой и изящной женщине!»
Однако самая эффектная сцена разыгралась, когда на трибуну поднялся Жорес. Сначала он говорил по-французски, а потом перешел на немецкий язык. Он говорил по-немецки хорошо, но все-таки это был для него чужой язык. Сам Жорес явно страдал от своей лингвистической неполноценности. Проговорив несколько Минут по-немецки, он вдруг остановился, широкое лицо его расплылось самой очаровательной улыбкой и, ставши страшно похожим на ребенка, он весело воскликнул:
— Дорогие друзья! Сердце мое еще полно, но мой немецкий словарь уже истощился…
Здесь Жорес сделал такой жест, точно он прижимает к груди всех собравшихся, и с громким возгласом: «Да здравствует международный социализм!» — соскочил с трибуны. Делегаты устроили Жоресу шумную овацию и затем…
На середину вдруг выбежал Луначарский и во весь голос закричал:
— Качать Жореса! Качать!
Несколько русских делегатов подбежали к Луначарскому и схватили слегка перепугавшегося Жореса. К ним присоединились болгары, сербы и другие славяне. Потом увлеченные общим порывом в человеческий клубок вовлеклись австрийцы, французы, итальянцы. И вот…
Грузное тело Жореса вдруг поднялось и взлетело в воздух. Еще и еще раз. Кругом раздавались восторженные крики. Однако бедному Жоресу было не до шуток. На широком лице его отразились растерянность и беспокойство. Он не понимал, что это значит и что с ним происходит.
Когда, наконец, Жорес вновь оказался в перпендикулярном
С тех пор прошло много лет, самых замечательных лет в истории человечества — бесконечно тяжелых и бесконечно прекрасных, глубоко разрушительных и глубоко созидательных. На протяжении этих лет через 1917 г. прошел великий водораздел между двумя формациями — капиталистической и социалистической.
И когда сейчас я пробую ретроспективно осознать ход развития после Копенгагена, когда я пытаюсь определить то самое главное, самое основное, что совершилось за протекший с того времени период, предо мной встает величавая фигура Ленина. Да, все эти годы по праву могут быть названы ленинской эпохой!
Но на этом дело не кончается. Наоборот, с каждым новым годом знамя Ленина, как солнце, будет подыматься все выше, сплачивая вокруг себя все передовое человечество.
Среди англичан
«Социалистический лагерь»
Пекхэм Род, 110… Я стою перед этим большим, закопченным, угрюмым зданием, где помещается центральное правление знаменитого в истории британского тред-юнионизма «Объединенного общества механиков», зданием, где 20 лет назад я так часто бывал, и опять длинная галерея образов и картин встает из глубины моей памяти…
Летом 1913 г. вышло так, что у меня неожиданно оказалось две недели свободного времени. Я решил поехать куда-нибудь к морю. Но куда?
Я уже не раз упоминал на этих страницах, что занят был в те годы изучением английского рабочего движения. И когда предо мной стал вопрос, как провести две свободные недели, я подумал, а нельзя ли найти такое место, где самый отдых обогащал бы мое представление об этом движении?
Опрос друзей — русских и иностранных — не привел меня к какому-либо определенному выводу. Каждый советовал что-то свое, и я был полон колебаний. Тогда я решил зайти на Пекхэм Род, 110 и поговорить по душам с молодым веселым механиком Броуном, работавшим там в качестве одного из помощников секретаря союза. В течение предшествовавшей зимы мы довольно близко сошлись с Броуном, и он оказывал мне много самых разнообразных услуг в деле изучения английского профессионального движения. Я не сомневался, что и теперь Броун не откажется прийти мне на помощь в моем затруднении. Я не ошибся. Когда я рассказал Броуну, в чем дело, он весело рассмеялся и воскликнул:
— Я знаю, куда вам надо поехать… Отправляйтесь в «Социалистический лагерь Додда».
— А что это такое? — спросил я.
— Поезжайте и сами увидите, — ответил Броун, — Вы ищете знакомства с английской рабочей средой? Будете довольны.
Молодость любит приключения: я послушался веселого механика и не имел оснований раскаиваться в этом.
«Социалистический лагерь Додда» находился на восточном берегу Англии, в Кестере на море, поблизости от рыбачьего городка Грэт-Ярмус. Это была зеленая полянка, кое-где поросшая деревьями, раскинувшаяся у «самого синего моря». Правда, море это — модное Северное море — было не столько синим, сколько серо-свинцовым, но что за беда? Все-таки море есть море. В одном углу полянки возвышалось несколько легких построек барачного тина: столовая, кухня, кладовая. Все остальное пространство было покрыто пестрыми брезентовыми палатками, в которых размещались приезжающие гости: мужчины в одном конце, женщины — в другом, семейные пары — в третьем. В центре полянки стояла высокая мачта с вечно трепещущим на ней красным флагом. Внутренняя организация лагеря была построена на «полукоммунистических» началах: жили по три-четыре человека в палатке. Ели, пили все вместе в общей столовой. Дежурили по очереди на кухне Сами мыли посуду, сами убирали постели. Питались просто, но здор'oво. Воздуха и моря было сколько угодно. Немножко не хватало солнца, но на это в Англии не приходится обижаться.