Воспоминания современников об А. П. Чехове
Шрифт:
— Что? Что?
Когда я ему рассказала, как меня приняли в «Московской», он вскочил.
— А что ты думаешь?
— Я думаю, что Суворин увлек его куда-нибудь, а про меня он забыл. И ехал он к Суворину.
— А я тебе говорю, что этого не может быть! Чехов? Нет! Или эти негодяи там что-нибудь напутали, или… я не знаю что! Но, во всяком случае, нельзя же этого так оставить. Надо выяснить.
— Как?
— Поедем сейчас туда… Я войду и все выясню. Возможно, он уже дома.
— Но я… я ни за что не хочу его видеть!
— Хочешь, я ему скажу?
— Не знаю. Сейчас ничего не знаю. Не ходи к нему, ничего не говори. Только справься…
— Но Чехов так поступить не мог! Тут не Суворин, а какая-нибудь важная причина. Ну, едем!
— А твои гости?
— Повеселятся и без меня. Няня их накормит…
Но мы не поехали, а пошли пешком, хотя с Плющихи до «Московской» очень далеко. Погода была такая весенняя, воздух такой упоительный! Только что прошел небольшой дождь, и казалось, даже камни мостовой стали душистыми. Снегу уже нигде не было, весна в этом году была ранняя. Говорили, что уже прошла река. Мы шли и говорили про Антона Павловича.
— Пойми, Алеша, — убеждала я. — С тех пор, как я узнала, что люблю его, я только мучилась, только боролась, только старалась избавиться от этой любви. Я по-прежнему, нет! больше прежнего привязалась к Мише, а про детей… Ну, ты сам знаешь, что для меня дети! Видишь ли, я жила обыкновенной женской жизнью, пока не взошло для меня это солнце. Но когда оно взошло… Ты осуждаешь меня? Но подумай: если бы я полюбила бы какого-нибудь Коку, так как он красивей, веселей, забавней Миши — я презирала бы себя. И случись такая гадость, неужели было бы трудно избавиться от нее? Надо только порвать сразу, не видеть, не слышать. Могу ли я это с Чеховым? Ведь он всюду. Тогда не надо ни читать, ни бывать в театре, ни слушать разговоров. Где его нет? Как от него уйти? А если нельзя, все равно нельзя, то как отказаться от того, что он дает мне? Пусть это мучительно, пусть отравлено, но то, что я имею от него, — это счастье! Его письма, его внимание, его голос, его глаза, устремленные на меня, о, какое это счастье! Иногда, вообрази, мне кажется, что он любит меня. Да, это случается, и тогда… Ну, тогда еще большая мука. Но какое счастье! Какое счастье! Видишь, я все говорю: счастье, а разве я счастлива? Это, знаешь, как улыбка на заплаканном лице.
Нет, конечно, он меня не любит, но он знает, что я его люблю, и это ему не неприятно. Все-таки это связывает нас, все-таки это какая-то близость. За что осуждать меня, если я никому, никому зла не делаю, ни у кого ничего не отнимаю? В чем я виновата?
— Да кто же говорит?.. — горячо протестовал Алеша.
— Миша говорит: все мужчины более или менее свиньи. Разве его можно приравнивать ко всем? Ни к кому я бы в гостиницу не поехала ни за что, а к нему поехала, потому что нет человека чище, выше, благороднее, чем он.
Алеша сказал:
— И сегодня, ты увидишь, он не виноват…
Алеша вошел в гостиницу один, но пробыл там недолго. Взял меня под руку, и мы пошли обратно.
— Не вернулся, — сказал он. — Говорят, приехал больной. Завтра
Опять стал накрапывать дождь и скоро пошел редкий, но крупный. Стало как будто еще теплей и ароматнее.
На другой день пришел Алеша и сообщил, что Антон Павлович серьезно заболел и его отвезли в клинику.
А 25-го утром я получила записку:
«Москва, март 1897 г.
Вот Вам мое преступное curriculum vitae: в ночь под субботу я стал плевать кровью. Утром поехал в Москву. В 6 часов поехал с Сувориным в Эрмитаж обедать и едва сел за стол, как у меня кровь пошла горлом форменным образом. Затем Суворин повез меня в Славянский базар; доктора; пролежал я более суток — и теперь дома, т. е. в Больш. моск. гостинице. Ваш А. Чехов. Понедельник». Около трех дня во вторник мы с Алешей входили в приемную клиники. Нас встретила женщина в белом; старшая сестра или надзирательница, не знаю.
— Вот… моя сестра хотела бы видеть Чехова, — сказал Алеша.
На лице женщины в белом выразился ужас, и она подняла плечи и руки.
— Невозможно! Совершенно невозможно! Антон Павлович чрезвычайно слаб. Может быть допущена только Марья Павловна.
— А нельзя ли нам поговорить с доктором?
— С доктором? Но это бесполезно. Он скажет вам то же, что и я.
— А все-таки я хотел бы…
Сестра пожала плечами, подумала и вышла.
Пришел доктор и сразу заявил:
— Антона Павловича видеть нельзя. Допустить вас я не могу ни в коем случае.
Тогда заговорила я.
— В таком случае передайте ему, пожалуйста, что я сегодня получила его записку и… вот… приходила, но что меня не пустили.
— Сегодня получили записку? Но он заболел еще третьего дня.
Я достала письмо Чехова и протянула ему.
— Он писал вчера.
Доктор отстранил письмо и насупился.
— Подождите, — сказал он и быстро вышел.
— Видишь? Пустит… — сказал Алеша.
Когда доктор вернулся, он сперва пристально посмотрел на меня, покачал головой и развел руками.
— Что тут поделаешь? — сказал он. — Антон Павлович непременно хочет вас видеть. Постойте… Вы в Москве проездом?
— Да.
— И это, чтобы видеться с вами, он, больной, поехал из деревни в такую погоду?
— Приехал Суворин… — начала я.
Доктор усмехнулся.
— Так, так! И, чтобы встретиться с Сувориным, он рискнул жизнью? Дело в том, сударыня, что он опасен, что всякое волнение для него губительно. Вам, конечно, лучше знать, что вы делаете. Я снимаю с себя ответственность. Да.
Я растерялась.
— Что же мне делать? Уйти?
— Невозможно теперь. Он вас ждет. Волнуется. Что тут поделаешь? Идемте.
Мы стали подниматься по лестнице.
— Чтобы он не говорил ни слова! Вредно. Помните: от разговора, от волнения опять пойдет кровь. Даю вам три минуты. Три минуты, не больше. Сюда… Ну… ну… — мягче прибавил он, — ничего… Сами будьте спокойнее. Через три минуты приду.
Он лежал один. Лежал на спине, повернув голову к двери.
— Как вы добры… — тихо сказал он.