Воспоминания "Встречи на грешной земле"
Шрифт:
Ма-а-а, — мычит он. — А-а у-о-л а уб-о-л.
Опять на футбол, — говорит мать. — Да ты бы посидел дома.
К Мите ходят его товарищи, такие же глухонемые, как и он. Они обычно очень трясут парадную дверь и громко кричат, когда им открывают.
Гдэ Мыта?! — кричат они.
Тут он, — внятно отвечает Евдокия Борисовна и радушно кивает головой. — За-хо-ди-те.
Иногда Митя берет гитару и начинает петь. Странно и немного жутко слушать этот бессмысленный вой под такое же бессвязное бренчание гитары.
Есть у Мити и подруга, тоже глухонемая девушка.
Самый старший сын, Сергей, живет тут же со своей женой Клавой и маленькой дочкой. Их комнатка около кухни.
Сейчас Клава, женщина некрасивая, здоровая и со строгим характером, снова беременна. Но продолжает хозяйствовать ловко и уверенно, то давая шлепка девочке, то посылая мужа за покупками. Она все время в движении, — штопает, чинит, готовит, стирает и вышивает.
Я люблю детей, — говорит она сурово. — По мне пусть хоть десять будет. Вот уже Алечке два года, а тут этот будет. Потом, глядишь, Алечка помогать начнет. Вот это семья. А к старости я и отдохнуть у своих детей смогу.
Кого Клава не любит, так это свою свекровь. Все в квартире и так знают, что Евдокия Борисовна способна украсть то, что плохо лежит. Она ворует из клуба, в котором работает, у соседей и даже у сына, с тех пор как он зажил отдельной семьей. Все в квартире прячут что только можно в комнаты — примусы, посуду, спички, бензин. Клава же просто не позволяет свекрови заходить в свою комнату.
Когда в квартире что-либо пропадает, то жильцы прямо обращаются к Шитиковой.
Евдокия Борисовна, — говорят в таких случаях. — У меня галоши пропали.
А я при чем? Мало ли тут ходит народу.
— Евдокия Борисовна. Никакой народ здесь не ходит. А вот вы, может быть, по ошибке захватили.
— Да на черта мне нужны ваши галоши! Я и не видала их даже.
— Хорошо. Если сегодня же вечером галоши не будут на месте, я приму меры.
И вечером галоши стоят на месте.
Муж Шитиковой — «сам» — Егор Никитич, пожилой и забитый человек. Когда-то он был красивым парнем, но грубая жена совсем загоняла его. Он стал выпивать, потихоньку таскать с швейной фабрики материю на рубашки, на простыни и часто менял службу, чтобы не попасться.
Если приходили гости, то Евдокия Борисовна не давала ему слова сказать.
Ну, чего ты? — говорила она. — Тоже еще сказать хочет. Господи, вот чучело!
— Да что ты, мать... — бормотал он. — Я ведь, да ты...
Я ведь, да ты ведь! — передразнивала она его. — На, выпей лучше. — И она подвигала к нему водку. — Это ты умеешь.
И Шитиков мрачно умолкал. Мрачно и выпивал.
У него был приятель — истопник, который приехал в Москву из той же деревни, что и Шитиков. Евдокия обычно не снисходила до разговора с истопником, а потому два мужика вполне могли наговориться досыта.
У истопника была дочь, но она ушла из деревни давно и, попав в город, сбилась с пути, стала проституткой. Она жила где придется и иногда приходила ночевать к отцу.
Однажды ночью она пришла к Шитиковым. Те не пустили ее в комнату. Однако побоялись
Утром ее увидали жильцы. Она валялась, раскинувшись на лавке. Ночью ее рвало, и на полу была большая лужа.
Из комнаты выскочила Евдокия и, увидев лужу, что-то зашептала и стала будить женщину.
— Даша, — говорила она. — Вставай, Даша... Наконец та приподнялась, села и, медленно покачивая ногами, стала глядеть на окружающих.
Идите, идите, — говорили ей.
Но ее еще качало, она была полупьяна и, поводя мутными глазами, бормотала:
— А чего?.. Ведь я разве чего?..
Идите, идите, — повторяли ей. — Идите к себе домой.
— Да разве я чего? — повторяла она. — Веду себя как порядочная, чурка мать... Ведь, как порядочная... Чурка мать...
Но тут она опустила голову и увидела на полу лужу.
И-ишь ты, — пропела она удивленно и шаркнула ногой по луже, словно хотела ее стереть. Затем, заметив, что все на нее смотрят, машинально провела пальцами по кофте на груди — все ли пуговицы застегнуты — и пошла к выходу, невесело усмехаясь.
На всех так подействовало ее отчаянное беззащитное бесстыдство, что никто не сказал ни слова упрека, а Евдокия, также ничего не говоря, стала вытирать пол.
Был у Шитиковых еще один сын — Миша. Второй, после Сергея. Он считался всеобщим любимцем, и его в семье баловали. Миша вырос хоть и добрым парнем, но пустым и капризным. Евдокия Борисовна, такая строгая к остальным детям, все прощала Мише. Однажды он украл у нее деньги. Она долго плакала, и лишь случайно об этом узнали в семье. В другой раз его принесли домой вдребезги пьяным, но мать сказала, что Миша болен, и ходила за ним, пока он не пришел в себя.
Во дворе стоял сарай для дров. Летом этот сарай пустовал и Миша с группой дворовых ребят устроил там небольшой клуб. Они запирались в сарае по вечерам, пели блатные песни и пьянствовали. Бывали в их компании и какие-то девицы.
Однажды милиция устроила облаву. Поздно ночью во дворе раздались стуки. Это милиционеры ломали дверь сарая. Внезапно дверь распахнулась, и из сарая выскочила растрепанная и голая по пояс женщина. В руках она держала комок белья. Воспользовавшись замешательством, она скрылась в темноте двора. Вслед за ней выскочило и несколько парней. Двое удрали, но остальных задержали. Миша был среди тех, кто удрал.
После этой истории он притих, и скоро его взяли в армию.
Евдокия Борисовна сильно тосковала по сыну. Каждую неделю она старалась послать ему какой-нибудь гостинец, то сладости, то папиросы, то деньги. Потом она вдруг уехала, — сказала, что к родным. А когда через неделю вернулась, ее едва можно было узнать, так она постарела, сгорбилась и осунулась.
Оказалось, Миша в армии проворовался и его отдали под суд.
После этого старик Шитиков совсем запил. Возвращаясь с работы, ложился в постель и там каждый день напивался до бесчувствия. Его лицо совсем измялось, выцвело, и руки все время тряслись, а волосы побелели.