Воспоминания. Стихи. Переводы
Шрифт:
вместе с дочкой Бальмонта — Н никой, а за длинным, ярко освещенным
столом восседали Константин Дмитриевич с Екатериной Алексеевной* и их
гости. В тот вечер кроме Яшвили здесь были переводчик Биншток, скульптор
Виттих, поэт Балтрушайтис... Константин Дмитриевич попросил меня прочесть
стихи. Я вышел из-за стола, отступил на два шага и сел на печку, с которой
мгновенно встал, обжегшись5.
В тот вечер я прочитал свою поэму «Весенняя прогулка». Гости ее хвалили,
а
он восстал против ярко выраженных в них «испанизмов».
Затем своим колдовским голосом, как будто заклиная, читал сам Бальмонт:
«Звук зурны звенит, звенит...» и неповторимое, таинственное «Агни».
А уже в 1920 году, во время второй его эмиграции я часто встречался с
Бальмонтом. Показывал ему «свой» Париж — закоулки, которыми
беспаспортным пробирался в «Ротонду», места ночлега под мостами, в парках.
Сидим с ним как-то в кафе, пьем, конечно. Елена Константиновна** просит: «Не
пей! Не надо пить!»
* Екатерина Алексеевна Андреева.
** Елена Константиновна Цветкова.
27
Вышли у него сигареты. Выходим из «Ротонды», чтобы купить. Два часа ночи,
все закрывается. Константин Дмитриевич останавливается посреди улицы,
кричит: «О, la belle France, que je t’aime!» (О, прекрасная Франция, как я тебя
люблю!).
Бальмонт познакомил меня с Мережковским, которого очень любил, часто
бывал у него. В одну из встреч Константин Дмитриевич подарил мне свою
книгу «Дар Земле» с надписью: «Марку Владимировичу Талову с чувством
искренней симпатии. К. Бальмонт, 1921, 9 мрт.» Вручив книжку, Константин
Дмитриевич попросил подождать: «Я переоденусь и мы с вами пойдем к
Мережковским». Был холодный день, и я пришел в пальто, оставил его в
передней. У Мережковских мы пробыли до 12 ночи. Распрощавшись, вышли на
улицу. Я машинально сунул руки в карманы — в одном — два апельсина, в
другом — 3 пачки английских сигарет и 50 франков. Это Константин
Дмитриевич мне положил. Он добрейшей души был человек, об этом просто не
все знали.
Владимир Полисадов. Религиозные искания
В литературно-художественном кружке я познакомился, а затем подружился
с поэтом и художником Иннокентием Николаевичем Жуковым, автором книги
«Замок души моей». Он выдумывал и воплощал в глине «божков» и зверей, в
черты которых вносил что-то от того или другого знакомого. Как-то в
разговоре с ним я вскользь
России с ранних лет я был подвержен мистицизму, увлекался религиозными
исканиями. Иудаизм отталкивал меня фанатической обособленностью. Во
Франции на меня неотразимое впечатление произвели своей театральностью
великолепные ритуалы римско-католической церкви. Жуков познакомил меня с
русским художником Владимиром Полисадовым, перешедшим в католическую
веру.
Владимир Александрович (в монашестве брат Кирилл) — худой, даже
изможденный человек с детски лазурным взором, коротко остриженный, с
челкой на лбу и тонзурой на макушке, на лице написано благочестие. Третья
степень монаха Доминиканского ордена не лишала его права жениться, но в
быту он придерживался всех прочих ограничений, существовавших в
монастырях. Не пропуская треб, он молился у себя дома, стоя перед
воздвигнутым им аналоем, вел строгий образ жизни. В своей
28
мастерской брат Кирилл живописал лики Мадонны и святых, преимущественно
же св. Доминикия, знаменитого Кастильского проповедника. Жена Полисадова,
племянница Владимира Соловьева Ксения Михайловна, была во всем
противоположностью своему мужу. Насколько он был сердоболен и отзывчив,
настолько она была высокомерна, холодна, взбалмошна. Ростом она была выше
своего мужа на две головы.
Полисадов чрезвычайно обрадовался случаю привести иудея на путь
истины: водил меня по капеллам и монастырям, давал пояснения, наставлял,
требовал покинуть «этот излюбленный диаволом вертеп “Ротонду”», бросить
пить, внушал, что в меня свыше заложена чисто христианская покорность... В
результате он подчинил меня своему исключительному влиянию.
Я был наивен, многого не замечал, многое тогда мне было непонятно.
Истинную подоплеку католического рвения Полисадова я понял значительно
позже. Он был расчетлив. В то время, как художники-левобережники ютились в
тесных каморках, жили впроголодь, он занимал прекрасную квартиру из
четырех комнат на правом берегу Сены. Жили они с женой на широкую ногу, а
на это нужны были немалые деньги. Полисадов завел обширные связи в
католическом мире. Его принимали в аристократических кругах, был он вхож к
принцам и баронам. С некоторыми из них он и меня познакомил, например, с
бароном Гелионом де Бэрвиком. Думаю, что сделал он это не без расчета. То,
что он вел заблудшую душу к купели, должно было зачесться ему в плюс среди