Воспоминания. Стихи. Переводы
Шрифт:
Версальский договор, а мы хотя и не считались пленными, но очень было
похоже на то: из Франции выехать нам не разрешали, тем более в восточном
направлении.
Голодная зима 1918 года. Шахматы. Хаим Сутин
Зима 1918 года. Живу в пустом ателье, которое бросил французский
художник. Он вывез оттуда всю мебель, ключи отдал мне. Я ложусь на
цементный пол, укрываюсь
больше, встаю, топаю ногами, танцую, пока не устану, опять ложусь на
полчаса. Промучившись так до трех часов ночи, бреду греться в «Ротонду»11
— там уже открыто. Денег в кармане ни гроша. Поэзия, конечно, хорошо, но с
нею можно умереть под забором. Мечтаю о чашке кофе с куском хлеба. Об
обеде и ужине и говорить нечего — я считал это роскошью,
47
нечто вроде привилегии людей более достойных, чем я. Голодные худые кошки
скреблись в моем желудке, доводя до умопомрачения. Доходило до того, что я
не стеснялся просить малознакомых людей угостить меня. Голод был жестокий,
страшный своим реализмом. Подобные муки испытывали в разное время и
Кремень, и Сутин, и Модильяни, и другие обитатели «Улья»... Это вовсе не был
«романтический период голода», как писали потом в биографиях
монпарнасцев, ставших впоследствии знаменитыми. Какая там романтика!
Однажды, когда я ночью пробирался в «Ротонду» по неосвещенному
проезду через кладбище Монпарнас, с кладбищенской стены соскочили четыре
апаша. В кулаках — кастеты. Начали избивать, кровь залила глаза, упал.
Взмолился: «У меня нет денег, я бедный поэт!». Они мигом обшарили карманы,
конечно, ничего не нашли. Извинились, дали мне немного денег.
Я неплохо играл в шахматы. И вот, придя в «Ротонду» без гроша в кармане,
заказываю завтрак и, поедая его, поджидаю прихода первых шахматистов.
Ставка — пятьдесят сантимов партия. Если проиграю, отдавать нечем, да и
завтрак не смогу оплатить. И будто сам дьявол водил моей рукой. Я ставил
самый неожиданный мат, когда партия, казалось, была мной проиграна.
Болезненное нервное напряжение, в котором я постоянно находился из-за мук
голода, передавалось моей игре. Дрожащими руками я двигал фигуры, давая им
самые невероятные направления. Поминутно и по малейшему поводу я
раздражался и смелыми до нахальства ходами доводил столпившихся зрителей
до смеха. Я знал только, что мне во что бы то ни стало нужно выиграть, как
будто дело шло о моей жизни. И я выигрывал. Оплачивал не только свой
завтрак, но порой и на обед оставалось.
Все это мне дорого стоило. Я отходил
более осунувшись. Возвращаясь в мастерскую крайне утомленный, с пустой
душой, я первым делом вынимал из кармана маленький пузырек, который как
верный друг в течение двух лет был со мной всегда. Он мог меня избавить от
всех и всего в любой миг, когда мне только захочется. Но нет, есть еще время, я
еще недостаточно ненавижу жизнь... Оставим до другого раза.
Католическая газета «Ла Круа» предложила мне пост референта по русским
делам. Мне предлагалось обрабатывать материалы
48
по русской революции в угодном для газеты направлении Я мог бы выбраться
из своего житейского ада, и тем не менее я отказался.
В этот период месяца четыре по крайней мере я жил в ателье Сутина.
Вначале, когда я поселился, самого Сутина там не было. Раздобыв денег, он
уехал куда-то на юг писать свои роскошные пейзажи. Ключ от его ателье мне
передал наш общий друг художник Кремень, в ателье которого в «Улье» я жил
около месяца. В то время Кремень и Сутин были очень дружны, хотя по натуре
были людьми совершенно разными. Кремень неизмеримо искреннее и
человечнее Сутина. Я дружил с ними обоими. Помню нашу троицу в «Ротонде»
за чашечкой кофе, помню, как мы с Кремнем идем по бульвару Монпарнас и в
два голоса воспроизводим удивительно трогательное allegretto из седьмой
симфонии Бетховена. Оба они — и Сутин, и Кремень — писали мои портреты.
Портреты затерялись, не осталось даже снимков с них.
Они же предложили мне стать посредником по продаже их картин, а также
работ Завадовского, Нины Амнетт и других художников. Сам художник обычно
не предлагал свои работы, у него не было времени ходить по городу: он или
рисовал, или пропивал полученные деньги. Мне давали картины, и я с ними
шел по адресам любителей живописи в надежде, что кто-нибудь купит. Но
коммерческой жилки у меня не было, поэтому через неделю я бросил это
занятие.
Ателье, где жил Сутин, находилось в грязном рабочем квартале, в зловонном
закоулке в доме Ситэ Фальгьер. Как и «Улей», это было пристанище
художников и скульпторов. Сутин жил в ателье скульптора Мещанинова. Грязь
там была неимоверная, мусор не выносили годами. Сутин, личность богато
одаренная, во многих отношениях оригинальная, был неприятен своей
привязанностью к грязи. Сутин и грязь — это две половины, составлявшие
одно целое. В первую же ночь я вдруг почувствовал настоящую осаду клопов,