Воспоминания
Шрифт:
Читал Урусов, как и рассказывал, совершенно изумительно. Сравнивать его чтение с чтением других нельзя, так как в то время не было профессиональных чтецов, как теперь. Тогда еще не занимались словом как искусством. Мы слыхали Горбунова, Кони. У Горбунова репертуар был ограниченный, и все слушавшие его наперед знали, как замечательно он произносит ту или другую реплику в своем рассказе или какое лицо он сделает, когда скажет: «От хорошей жизни не полетите». Кони, заучив предварительно наизусть какой-нибудь излюбленный им рассказ Эдгара По, читал его в разных аудиториях всегда с теми же интонациями, паузами и эффектами, заготовленными заранее. И рассказ в его чтении производил то впечатление, которое он хотел: страха, ужаса, но только когда его слушали в первый раз. Мы слышали несколько
У Урусова никаких театральных эффектов. В его чтении больше всего поражала естественность. Или это были чары его замечательного голоса? Он как бы им живописал. Перед слушателями возникали картины ярмарки (в «Мадам Бовари»), крестного хода (в «Простом сердце»), как будто вы там побывали, всех видели, слышали голоса живых людей. Я не знаю, как он достигал этого. У него все и все жило. При этом читал, не делая жестов, сидел неподвижно на стуле за нашим чайным столом, держа в руках книгу, разве пошевельнет пальцами, прищурит глаз, склонит немного голову, но очень слегка, как бы только намекая на жест. И голос он менял тоже едва уловимо, но вы тотчас же узнавали голос глупо важничающего революционера Роженбара или романтического Фредерика, героя романа, или мэра в «Мадам Бовари», который вызывает крестьянку на сельской выставке, чтобы наградить ее медалью.
Урусов читал у нас и Бодлера, и Флобера, и Пушкина, Лермонтова, Чехова и других. Читал и новую книгу, только что им полученную из-за границы, страницы которой он разрезал при нас, и все авторы этих книг звучали у него по-разному, каждый по-своему.
«Но своего любимого Флобера, прозу которого Урусов считал образцовой, непогрешимой, он читал совершенно неподражаемо», — писала сестра Саша в своих воспоминаниях об Урусове.
«Вы видели, что Урусов переживал описываемое событие; он слышал говорящих лиц, и вы слышали их вместе с ним; он видел каждый жест, который он тогда подчеркивал.
Он видел все линии изображаемого словами пейзажа, и вы все это видели вместе с ним. Необыкновенная сила и та суггестивная [106] сжатость слога, которыми в немногих кратких чертах он заставляет вас угадывать нечто большое, сложное и глубокое; эта краткость, отточенность слога необычайно выгодна для автора при чтении вслух: тогда только ценишь всю силу его изобразительного таланта.
Только в чтении Урусова, который переживал читаемое и воспроизводил его так, что и слушатель переживал его вместе с ним, можно было вполне оценить красоту языка и стиля Флобера. Впечатление от прочитанного было настолько сильно, что не хотелось думать о слышанном как о чем-то выдуманном; люди с их действиями, словами и жестами восставали как бы взятые из действительности, казалось, будто вы имели дело с живыми людьми, которые не могли действовать иначе, чем они действуют у автора, — так сильно находился Урусов сам под обаянием красоты слова, так умел он подчинить этому обаянию своих слушателей.
106
суггестивный (от лат.suggestio) — внушающий, вызывающий какие-либо представления (ред.).
Стихи Урусов читал совсем иначе, чем прозу. Он говорил, что вещи надо читать так, как они написаны. „Зачем читать стихи как прозу?“ И он читал стихи не без декламации и некоторой приподнятости, очень выделяя ритм, созвучия, аллитерации, „музыку стиха“, как он говорил. И очень редко, читая уже знакомое нам стихотворение, произносил его два раза подряд одинаково.
Урусов часто говорил, что красота литературного шедевра может действовать только на человека, читающего или в одиночестве, или в самом небольшом круге лиц, одинаково настроенных. „В красоте слова, в изяществе фразы есть что-то интимное, глубокое, недоступное массам. Красота слова требует только тихого сосредоточения на читаемом, которое не дается человеку в публике, в массе. Масса требует
Может быть, оттого в большой публике Урусов — виртуоз художественного чтения читал иногда без того успеха, которым пользовались посредственные чтецы.
Когда я однажды сказала Урусову, что мне кажется, если бы авторы или поэты произносили слова, написанные ими, то они звучали бы совсем как у него, Урусова. «Нет, — сказал он, — этого не может быть, как бы ни читал автор или поэт свою вещь, это всегда будет лучше какого бы то ни было артиста-чтеца». Я промолчала, но не согласилась с ним, так как слыхала, как плохо читали авторы свои хорошие вещи (Мережковский, Сологуб, Энгельгардт).
Я говорила, что Урусов стал выделять меня между сестрами все больше и больше. Делал он это незаметно для других, но очень заметно для меня. Когда он читал «Les yeux de Berthe» [107] Бодлера, он всегда обращался ко мне: «Beaux yeux, versez sur moi vos charmantes t'en`ebres!» [108] Я была уверена, что он говорит это мне, и думала, что все это замечают. Я смущалась ужасно, не решаясь поднять глаза на него.
А затем еще на вечере, устроенном сестрой Сашей, Урусов читал как иллюстрацию к ее лекции об Ибсене несколько сцен из своей любимой драмы «Строитель Сольнес». Он хотел непременно читать именно эту сцену, большой диалог между Сольнесом и Гильдой:
107
«Глаза Берты» (фр.).
108
«Прекрасные глаза, пролейте на меня свое сумеречное сияние!» (фр.).
«… Сольнес.Вы юность, Гильда.
Гильда.Юность, которой вы так боитесь?
Сольнес. И которая влечет меня…»
И Урусов в упор смотрел на меня, поднимая глаза от книги. Я с первых же слов этого диалога почувствовала, что взволнованные слова Сольнеса так, как их произносил Урусов, имеют ко мне отношение. Как будто Урусов ко мне обращал эти вопросы.
Когда Урусов сошел с эстрады и сел рядом со мной, я была так взволнована, что не могла говорить. Он вскользь посмотрел на меня и весело заговорил с сестрами. Что, он действительно обращался ко мне как к Гильде, или все это мне померещилось?
Потом, когда у нас в доме в большом обществе обсуждался этот вечер и сестры рассказывали Урусову, какие восторженные отзывы они слышали о его чтении, он обратился ко мне: «А вам, Екатерина Алексеевна, как понравился Сольнес? Вы все так же предубеждены против него?» — «Нет, он мне не так был неприятен, а в вашем чтении я впервые поняла, как он несчастен». — «Да, несчастен, но и неприятен. Бедный Сольнес!» — «Над ними обоими рок», — сказала я дрожащим голосом. «Вы так думаете?.. Но Гильда прелесть».
Я так и не поняла, ко мне ли были обращены слова Сольнеса.
Теперь Урусов бывал у нас каждый день: если не заезжал из суда днем к нам, то непременно проводил у нас вечера. Он шутил, что его лошади на всем ходу заворачивали в Брюсовский переулок, по Тверской он ехал или по Никитской. Теперь уж я твердо знала, что он ездит к нам для меня. Он никогда не говорил это словами, но как-то тонко показывал это мне. Я была счастлива неимоверно. Но мы почти никогда не оставались с ним одни, не могли говорить с глазу на глаз. «Когда же, наконец, я вас увижу одну?» — спрашивал он меня все чаще и чаще. И я всячески искала этой возможности. Вечером, когда он должен был приехать, я всегда заранее спускалась в полутемную залу, где играла на рояле или пела при свете двух свечей и… ждала его. Не каждый раз, но иногда, пока лакей бегал докладывать сестрам — Саше вниз, в ее комнату, Маше наверх, — мы успевали с ним побыть несколько минут одни.