Воспоминания
Шрифт:
В ту несчастную для меня зиму у нас часто бывал Бальмонт. Он приводил к нам в дом, испросив на то позволения старших, своих друзей — поэтов и художников. Благодаря этому, у нас изменился круг знакомых. В ту зиму нашими обычными гостями вместе с Урусовым бывали Бальмонт, его друг, петербургский поэт Энгельгардт, художник М. А. Дурнов. В. Я. Брюсов, С. А. Поляков и другие.
Но для меня никто не существовал, кроме Александра Ивановича. Все люди по сравнению с ним казались мне бесцветными, скучными. Только его общества, его беседы жаждала я. Его большая, яркая фигура заслоняла для меня весь мир. Я жила по-прежнему, от свидания до свидания с ним.
Милее других мне был и Бальмонт. Он любил меня и, верно, поэтому близко подошел ко мне. Я его просила не говорить мне о своей
Как-то раз друг Бальмонта Энгельгардт, застав меня одну дома, сделал мне неожиданно предложение. И так и сказал как-то нелепо, по-старинному: «Предлагаю вам руку и сердце». Было так странно, мы стояли недалеко от двери в столовой, как раз на том самом месте, где Урусов обнял меня, где год тому назад я пережила такое невыразимое счастье. Я слушала, как этот аккуратный, подтянутый немчик говорил о том, что полюбил меня в первое же мгновение, как увидел, что он любит меня, «как Ромео». А я думала об Урусове, как он бы смеялся над безвкусием этих слов. Я старалась облечь отказ в возможно мягкие выражения. Уверяла его, что он ошибается, что он не любит меня, что скоро утешится. Он просил меня деловым тоном не отнимать у него надежды, он готов ждать сколько угодно. «Кто знает, может быть, вы полюбите меня?» — «Нет, никогда», — сказала я. А про себя подумала: «О, я слишком хорошо знаю, что такое любовь…» И никогда, никогда не буду любить. Урусов единственный. И я почувствовала такую острую тоску по нему, такое желание его увидеть сейчас, что несмотря ни на что полетела бы к нему… Но его не было в Москве, я знала. И он приедет еще не скоро.
Урусов вернулся, и мы встретились радостно, по-старому. Он расспрашивал, собирались ли у нас, какие новые стихи читали «ваши» поэты? «Ведь и Бальмонт, и Энгельгардт влюблены в вас», — сказал Урусов, когда мы остались одни. «Да, и Энгельгардт объяснился мне в любви, предложил „руку и сердце“». И я рассказала, как смешно Энгельгардт говорил о своей любви… Но Урусов не смеялся. «Что вы ему ответили? — тревожно спросил он. — Вы отказали ему?» — «Конечно, — со смехом ответила я. — Сказала, что мне не нужны ни его рука, ни его сердце». — «Нет, серьезно, — спрашивал Урусов, — вы отказали ему бесповоротно? Почему?» «Как „почему?“ Вам ли об этом спрашивать?» — тоже переставая смеяться, сказала я.
Наступила долгая пауза. Урусов был непривычно взволнован. Мы стояли рядом, прислонившись спиной к библиотечному шкафу. Урусов смотрел перед собой и заговорил, не поворачивая ко мне головы, отеческим тоном старика, который я так не любила в нем. «Вы поступили неразумно, Екатерина Алексеевна. Этот молодой человек из хорошей семьи, он красив, талантлив, не глуп, у него, кажется, хорошее состояние, и он любит вас. Что вам еще надо?» — «Чтобы я его любила». Опять мучительная пауза. «А может быть, вы его и полюбите со временем. Не гоните его, по крайней мере, от себя». — «Я его уже прогнала». — «Бедный», — сказал Урусов и опять замолчал. «Он хочет меня сбыть с рук, я ему надоела, он меня разлюбил, — вихрем неслись во мне мысли, — что же мне делать, что со мной будет?» Урусов, вероятно, почувствовал мое отчаяние. Он взял мою руку, которая была ближе к нему, и по-прежнему нежно поцеловал ее в ладонь. «Не печальтесь, милая Екатерина Алексеевна. Уж очень вы все принимаете к сердцу. Все это минет. Вы полюбите другого и будете счастливы».
Он посмотрел на часы. «Мне пора домой». — «Останьтесь, — умоляла я его, — останьтесь хоть немного. Я вас так мало вижу». «Я приеду завтра. Нет, впрочем, завтра не могу, но на днях непременно буду». — «Вы так прежде не говорили», — стараясь быть спокойной, сказала я, еле сдерживая слезы. «Но сейчас меня ждет Мари. Она чутьем любящей женщины поняла, для кого я здесь бываю, и очень страдает». Тут уже я не выдержала: «Мне нет дела до вашей Мари. Я не хочу, чтобы вы говорили о ней, и пусть ее страдает», — не помня себя от обиды, выкрикивала я. Это было в первый раз, что я не сдержалась в присутствии Урусова. К моему удивлению,
После того вечера он часто спрашивал, почему я не выхожу замуж за того или иного человека, которому, он видел, я нравлюсь. И я всегда отвечала: «Потому что я его не люблю». — «Выходите замуж за моего Сашу, — как-то сказал он при сестрах, — он красивый, и вы с ним составите очень красивую пару». — «Вы так говорите о браке, как будто подбираете пару лошадей одного роста, одной масти, как будто существует одна физика», — возразила я ему с негодованием. «Да, я думаю, что физиология в браке самое главное». Я замолчала, думая, что он говорит такие вещи мне на смех.
Я страдала невыносимо от того, что Урусов отдалялся от меня. Мне казалось невозможным жить в таком отчаянии. Я хотела покончить с собой. Хотела простудиться, заболеть и умереть. И что я только не делала для этого. Ездила в мороз в одних легких туфельках, снимала шубу, стояла раздетая у окна в лютую стужу. И хоть бы что! Даже насморка не получила. Отморозила только слегка пальцы на ногах.
Я все спрашивала себя в своем отчаянии: «Почему он изменился ко мне? Почему разлюбил?»
«Да он никогда и не любил тебя, — говорила Нина Васильевна, в душе очень довольная, что кончился мой роман с Урусовым. — Ты ему нравилась немного больше других, немного дольше. И твоя любовь к нему ему нравилась. А теперь, когда он увидел, как разгорелось твое чувство, он испугался за тебя и, как всякий порядочный человек, отходит в сторону. За это его можно только уважать. Он прав, семейный, старый, что он может тебе дать? Ничего».
«Как „ничего“? — возмущалась я. — Но он уже столько мне дал, как никто. Он научил меня любить искусство, красоту, ценить творчество, находить смысл и радость в жизни. Я была до знакомства с ним одна — стала совсем другой. Я всем ему обязана. Лишь бы он любил меня, как прежде. Пусть он живет как хочет, лишь бы любил меня. Я никогда не разлюблю его. Я не могу жить без него, без его любви».
Но я жила и мучилась.
Прошел год, другой. Я страдала уже меньше. Пережить мою тоску и отчаяние мне очень помог Бальмонт. Он один из всех моих близких угадывал, что я переживала. Но я ему долго ничего не говорила о себе. Мы часто виделись и очень сблизились: читали вместе, говорили, много говорили об Урусове. Бальмонт восхищался им так же, как и я, но понимал его лучше. Он всегда защищал Александра Ивановича, когда я осуждала его за изменчивость, за его жестокость, равнодушие к страданиям других. На это Бальмонт возражал, что «Урусов хорош именно такой, какой он есть. В нем все хорошо — и достоинства его, и недостатки. Если бы он был другой, мы бы его так не любили».
К. Д. Бальмонт. 1890-е гг.
Мы часто возвращались к разговорам об Урусове. Меня эта тема интересовала больше какой бы то ни было. Меня поражала объективность, с которой Бальмонт говорил об Урусове, даже и тогда, когда он узнал от меня печальную повесть моей любви. Он никогда не ревновал меня к Урусову. «Если любишь человека, — говорил он, — его принимаешь целиком, таким, какой он есть, с его пороками и добродетелями, с его характером и судьбой. Все это неделимо в человеке. А требовать от него — будь такой, а не другой — это может быть любовь к „идеалу“, но не любовь к живому человеку».
Потом, когда я рассказала Бальмонту, как я любила Урусова, как и сейчас страдаю от его «измены», Бальмонт нежно жалел и утешал меня: «Продолжайте его любить, — говорил он, — любуйтесь им, как редким произведением искусства, как он того стоит, не требуя ничего для себя, и вы увидите — вам станет легче и вы скорее изживете свое горе».
Бальмонт был прав: я постепенно изживала свое горе. Я все больше и больше привязывалась к Бальмонту, все больше ценила его любовь ко мне и, наконец, полюбила его, сама полюбила крепко, на всю жизнь.