Воспоминания
Шрифт:
Ничего, кроме лжи, наветов и клеветнических измышлений, подаваемых среднестатистическому жителю столицы к утреннему кофе и придающих видимость правды важному положению их авторов – титулованных фрейлин императрицы и авторитетных камергеров императорского двора.
Можно было с уверенностью сказать, что в нашем тылу произойдет восстание именно в тот момент, когда армия будет готова нанести врагу решительный удар. Я испытывал страшное раздражение. Я горел желанием отправиться в Ставку и заставить государя тем или иным способом встряхнуться. Если государь сам не мог восстановить порядок в тылу, он должен был поручить это какому-нибудь надежному человеку с диктаторскими полномочиями. И я ездил
И с каждым разом Ники казался мне все более и более озабоченным и все меньше и меньше слушал моих советов да и вообще кого-либо другого. Восторг по поводу успехов Брусилова мало-помалу потухал, а взамен на фронт приходили из столицы все более неутешительные вести.
Верховный главнокомандующий пятнадцатимиллионной армией сидел бледный и молчаливый в своей Ставке, переведенной ранней осенью в Могилев. Докладывая государю об успехах нашей авиации и наших возможностях бороться с налетами немцев, я замечал, что он только и думал о том, когда же я наконец окончу мою речь и оставлю его в покое, наедине со своими думами. Когда я переменил тему разговора и затронул политическую жизнь в Санкт-Петербурге, в его глазах появились недоверие и холодность. Этого выражения, за всю нашу сорокалетнюю дружбу, я еще у него никогда не видел.
– Похоже, ты больше не доверяешь своим друзьям, Ники, – сказал я полушутя.
– Я не верю никому, кроме своей жены, – ледяным тоном ответил он, глядя мимо меня в окно; а затем, словно испугавшись собственной откровенности, добавил знакомым дружелюбным тоном: – Ты позавтракаешь со мной, Сандро, не так ли? Я хочу услышать все о маме и Ольге.
Я остался к завтраку, который был подан в саду, прилегавшем к канцелярии Ставки. Беседа была непринужденной. Присутствовавшие были главным образом заинтересованы живыми репликами двенадцатилетнего цесаревича, приехавшего в гости к своему отцу в Могилев. После завтрака я отправился к моему брату великому князю Сергею Михайловичу, бывшему генерал-инспектором артиллерии, и имел с ним беседу. По сравнению с Сергеем Михайловичем брат мой Николай Михайлович был прямо оптимистом! Последний по крайней мере находил средства к борьбе в виде необходимых реформ. Настроение Сергея было прямо безнадежным. Живя в непосредственной близости от государя, Сергей видел, как приближается катастрофа:
– Ники, как он сам тебе сказал, не верит никому, кроме своей жены, а это значит, что он готов поддерживать все ее предрассудки и ошибки. Не трать напрасно время, Сандро, пытаясь открыть ему глаза. Возвращайся к своей работе и моли Бога, чтобы у нас не произошло революции еще в течение года. Армия находится в прекрасном состоянии. Артиллерия, снабжение, технические войска – все готово для решительного наступления весной 1917 года. На этот раз мы разобьем немцев и австрийцев, конечно, если тыл не свяжет свободу наших действий. Немцы могут быть спасены только в том случае, если спровоцируют у нас революцию в тылу. Они это прекрасно знают и стремятся добиться этого во что бы то ни стало. Если государь будет поступать и впредь так, как он делал до сих пор, то мы не сможем долго противостоять революции.
Я вполне доверял Сергею. Его точный математический ум не был способен на необоснованные предположения. Его утверждения основывались на всесторонней осведомленности и тщательном анализе секретных донесений.
Наш разговор происходил в маленьком огородике, который был разведен позади квартиры Сергея.
– Это меня развлекает, – смущенно объяснил Сергей.
Я его понял и позавидовал ему. В обществе людей, помешавшихся на пролитии крови, разведение капусты и картофеля служило для моего брата Сергея отвлекающим средством, дающим какой-то смысл жизни. Что касается
17 декабря рано утром мой адъютант вошел в столовую с широкой улыбкой на лице.
– Ваше императорское высочество, – сказал он торжествующе, – Распутин убит прошлой ночью в доме вашего зятя, князя Феликса Юсупова.
– В доме Феликса? Вы уверены?
– Так точно! Полагаю, что вы должны испытывать большое удовлетворение по этому поводу, так как князь Юсупов убил Распутина собственноручно и его соучастником был великий князь Дмитрий Павлович.
Невольно мысли мои обратились к моей любимой дочери Ирине, которая проживала в Крыму с родителями мужа. Мой адъютант удивился моей сдержанности. Он рассказывал, что жители Киева поздравляют друг друга с радостным событием на улице и восторгаются мужеством Феликса. Я этого ожидал, так как сам радовался тому, что Распутина уже более нет в живых, но в этом деле возникало два опасения. Как отнесется к убийству Распутина императрица и в какой мере будет ответственна царская фамилия за преступление, совершенное при участии двух ее сочленов?
Я знал, что Аликс усмотрит в убийстве Распутина удар по себе и своей политике. Подозрительная и истеричная, она жаждала бы мести и боролась бы сильнее, чем кто-либо из министров, назначенных на посты предполагаемым «спасителем» ее сына. Феликс и великий князь Дмитрий показали себя плохими тактиками. Слишком юные, чтобы понять чувства оскорбленной женщины, они сыграли на руку распутинской толпе. Живой Распутин был просто человеком, известным всем как пьяный крестьянин, тянущийся за деньгами. Мертвый Распутин имел шанс стать убитым пророком. Он всегда угрожал, что императорская семья и Россия последуют за ним в могилу, если кто-нибудь покусится на его жизнь. Я смеялся над его пророчествами, но представил себе отчаяние суеверной Аликс, которая приняла его слова за евангельскую истину.
Я нашел вдовствующую императрицу еще в спальне и первый сообщил ей об убийстве Распутина.
– Нет? Нет?! – вскочила она.
Когда она слышала что-нибудь тревожное, она всегда выражала свой страх и опасения этим полувопросительным-полувосклицательным: «Нет?»
На событие она реагировала точно так же, как и я:
– Славу Богу, Распутин убран с дороги. Но нас ожидают теперь еще большие несчастья.
Мысль о том, что муж ее внучки и ее племянник обагрили руки кровью, причиняла ей большие страдания. Как императрица она сочувствовала, но как христианка она не могла не быть против пролития крови, как бы ни были доблестны побуждения виновников. Мы решили просить Ники о разрешении поехать в Петербург. Вскоре из Царского Села пришел утвердительный ответ. Ники покинул Ставку рано утром и поспешил к своей жене.
Прибыв в Петроград, я был совершенно подавлен царившей в нем сгущенной атмосферой обычных слухов и мерзких сплетен, к которым теперь присоединилось злорадное ликование по поводу убийства Распутина и стремление прославлять Феликса и Дмитрия Павловича. Оба «национальных героя» признались мне, что принимали участие в убийстве, но отказались, однако, открыть имя главного убийцы. Позднее я понял, что этим они хотели прикрыть Пуришкевича, сделавшего последний смертельный выстрел.
Члены императорской семьи просили меня заступиться за Дмитрия и Феликса перед государем. Я это собирался сделать и так, хотя меня и мутило от всех их разговоров и жестокости. Они бегали взад и вперед, совещались, сплетничали и написали Ники преглупое письмо. Все это имело такой вид, как будто они ожидали, что император Всероссийский наградит своих родных за содеянное ими тяжкое преступление!