Воспоминания

Сазонов Сергей Дмитриевич

Оказавшись не в состоянии предпринять что-либо целесообразное, чтобы помешать болгарскому царю выполнить свой замысел, русскому правительству пришлось удовольствоваться воздействием на него мерами нравственного характера, вроде царского манифеста, в котором бичевалось болгарское предательство и объявлялось о тяжелой для России необходимости обнажить меч против славянской страны, освобожденной ценой её крови. На основании настойчивых убеждений союзников русские суда бомбардировали Варну. Мера эта, совершенно бесполезная, была мне чрезвычайно неприятна. Бомбардирование незащищенных городов, ставшее обычным явлением во время европейской войны, отбросившей как ненужный хлам всякие ограничения неизбежных при ведении войны жестокостей и прибавившей к ним ещё новые и неслыханные варварства, казалось мне ничем не оправдываемым проявлением одичания. Помимо этого оно было мне противно ещё и потому, что Россия, в своём славном прошлом, неоднократно брала на себя почин в выработке международных правил для смягчения ужасов войны и страданий, причиняемых ею мирному населению. К несчастью, те или иные меры, к которым бывали вынуждены прибегать, по их словам, военачальники в виде репрессий и, косвенно, ради сокращения длительности войны, выходили за пределы влияния дипломатии, и вмешательства её в эту область были заранее обречены на неуспех.

Наши союзники, как я сказал, оказались не менее бессильными остановить с запада наступление болгар на Сербию и соединение их с австро-германскими войсками, чем мы – с востока. Таким образом могло

беспрепятственно совершиться событие, которое имело крайне тяжёлые последствия для противников Германии, в особенности же для России, приведя её в состояние почти полной отрезанности от союзников, в технической помощи которых она уже начала нуждаться через шесть месяцев после начала военных действий. Для людей, которые, как и я, стояли близко к центру управления, этот факт не явился неожиданностью. Мы знали, что для приведения России в состояние боевой готовности надо было ещё три или четыре года усиленной работы и таких реформ в нашей военной администрации, для которых лица, стоявшие во главе его, были малопригодны [21] . В широких общественных кругах и, до известной степени, в самой армии истинное положение вещей было известно немногим. С того момента, когда оно обнаружилось осязательно, у нас появилось то опасное настроение, которое было использовано совместными силами нашими внешними и внутренними врагами и привело к скорому падению в рядах армии дисциплины. В народных массах, не говоря уже о высших слоях русского общества, стали проявляться сомнения в возможности довести войну до благополучного окончания. К этим сомнениям присоединялось чувство бесполезности тяжелых жертв и лишений, налагаемых на население войной с противником, издавна подготовленным к ней и превосходно оборудованным. Германская пропаганда, веденная параллельно с разрушительной работой наших революционных партий, щедро финансировавшихся из Берлина [22] , падала на благоприятную почву. Внутренняя политика, не только не считавшаяся с законными желаниями населения, но шедшая наперекор им, должна была, рано или поздно, привести правительственную машину к полному крушению. Император Николай II был поглощен заботами верховного командования, принятого им на себя хотя и с самыми высокими побуждениями, но в недобрый час для России, и находился в главной квартире, бывая в столице лишь наездом, причём он, видимо, тяготился её атмосферой. Центр правительственной власти, за продолжительным отсутствием Государя, перешёл в руки несведущих и недостойных людей, сгруппировавшихся вокруг императрицы и её вдохновителей, во главе которых находился приобретший позорную известность Распутин. Это стечение обстоятельств было, очевидно, выгодно врагам России. Было бы наивностью предположить, что оно не было использовано Германией, изобретательницей теории законности нанесения вреда противнику всеми возможными средствами.

[21] Неоспоримый факт нашей полной неподготовленности к войне не помешал германской националистической пропаганде, возведенной недавно в степень науки и имеющей своих профессоров и свои кафедры, распространить в Германии и за её пределами легенду о воинственных замыслах г-на Пуанкаре и русской военной партии, возглавляемой Великим Князем Николаем Николаевичем. При этом некоторые органы этой пропаганды изображали меня слепым орудием этой партии. О миролюбии французского правительства вообще и в частности г-на Пуанкаре довольно подробно упоминалось выше. Что же касается до воинственного задора «военной партии Великого Князя Николая Николаевича», то я считаю долгом совести заявить, что никакой военной партии в 1914 году в России не было. Если во время балканских войн в некоторых придворных и военных кругах Петрограда и замечалось довольно сильное возбуждение, то полный его неуспех имел последствием значительное успокоение всяких воинственных поползновений, от которых не осталось и помина в эпоху австро-сербского кризиса. Попытка представить меня орудием чьих бы то ни было воинственных замыслов не заслуживает даже опровержения. Всякий, кто хоть поверхностно был знаком с положением вещей в русских правящих сферах, мог бы сообщить изобретателям этой небылицы, что мои отношения к лицам, причастным к шовинистической агитации 1913 года, были таковы, что исключали всякую возможность сотрудничества с ними. Таких осведомленных лиц в Петрограде было очень много, начиная с членов аккредитованного при императорском дворе дипломатического корпуса, в числе которого были две германские миссии.

[22] По уверениям немецкого социалиста Бернштейна, никем не опровергнутым, германское правительство отпустило на нужды русской революции семьдесят миллионов марок.

Выше было сказано, что минута, избранная центральными державами для войны против Тройственного согласия, была неудачна и что дипломатическая её подготовка берлинским и венским кабинетами была весьма недостаточна. При отсутствии скорых и решительных побед на обоих фронтах надежды центральных держав на успех могли быть только слабыми. Ловкий маневр германского посла в Константинополе, втянувшего Турцию в войну против нас с самого начала, а затем предательство Фердинанда Кобургского значительно улучшили их положение. Тем не менее – и в этом едва ли усомнится кто-либо, кто знаком с ходом событий – главным козырем германской политики оказалось удачное объединение её усилий с усилиями революции, разложившей военные силы России. Благодаря этому час германского поражения был отсрочен на полтора года. Слепота русских правящих кругов, в которые в период бездержавия пробралось с заднего крыльца немало недостойных лиц, сделала возможным успех заговора против чести и целости России и в скором времени поставила её на край гибели.

Может быть, мои краткие разъяснения чрезвычайной затруднительности нашего военного положения в 1915 году ответят до некоторой степени на вопрос, каким образом стал возможен успех плана царя Болгарии и его приспешников. За невозможностью принять по отношению к ним действенные меры русское правительство оказалось вынуждено прибегнуть к дипломатическим суррогатам, по существу непригодным и потому ничего не предотвратившим. Одновременно с нашими увещаниями Болгария получала в награду за свою измену обещание деятельной помощи и будущих политических выгод и земельных приращений. Этого было более чем достаточно, чтобы положить конец колебаниям Фердинанда Кобургского и побудить его связать судьбу своего народа с той из воюющих стран, за которой, по его мнению, была обеспечена победа.

Глава X Соглашение по вопросу о проливах

Я имел случай упомянуть выше о том значении, которое имел для России вопрос о проливах. В сознание русских государственных людей, да и всякого образованного русского, уже давно проникло убеждение, что будущность русского государства зависит от того разрешения, которое этот вопрос получит.

Пребывание Турции в составе европейских великих держав обратилось после освободительных войн России в XIX веке и разгрома Оттоманской империи балканскими союзниками в 1912 году в политический парадокс, находивший себе объяснение в соперничестве великих держав на Босфоре и столько же, если не более, в страхе подчинения проливов русской государственной власти. К этим причинам присоединилась впоследствии ещё третья – проведение в жизнь Германией своей мировой политики. Вопрос о политическом и экономическом соперничестве держав отошел на второй план ввиду вполне определенного стремления берлинского кабинета прочно установить германское влияние в Константинополе прежде, чем закрепить за собой остальные пункты своего дальнейшего проникновения в наиболее богатые области Азиатской Турции. Таким образом должна была быть осуществлена идея нового халифата, во главе которого объявивший себя покровителем

ислама Вильгельм II считал себя призванным стать. Само собой очевидно, что при выполнении подобного замысла Германия должна была перестать считаться с правами других народов, неразрывно связанных, исторически и экономически, с проливами со времен, когда Ближний Восток не имел для немцев никакого реального значения. Германия вступила на путь искания себе, по выражению своих государственных людей, «места под солнцем», опрокидывая при этом все препятствия, которые заслоняли ей дорогу, и не давая себе труда разбираться в законности прав на те или иные части турецкого наследства, которые могли быть предъявлены соперниками, чьи интересы были исторически теснее связаны с Ближним Востоком, чем её собственные, которые были происхождения более недавнего и более искусственного.

Уже за год до европейской войны мы не имели сомнений относительно истинных целей германской политики на Востоке. Систематическое стремление развить и упрочить влияние Австро-Венгрии на Балканах в ущерб нашему, в чём Вильгельм II признался перед началом европейской войны [XLVI] , постепенное подчинение турецкого правительства руководящей воле берлинского кабинета и, наконец, переход командования гарнизоном Константинополя в руки немецкого генерала заставили русское правительство относиться с удвоенной бдительностью к тому, что готовилось на берегах Босфора. Естественным последствием этого явилось обсуждение нашей дипломатией и военными властями тех мер предосторожности и предупреждения, к которым Россия могла бы прибегнуть в случае наступления опасности, чтобы отстоять свои законные интересы от германского посягательства. Я уже говорил о февральском совещании 1914 года, состоявшемся под влиянием вызывающего характера миссии генерала Лимана фон Сандерса. Возвращаюсь к нему только для того, чтобы заявить здесь лишний раз самым категорическим образом, что это совещание, не давшее к тому же ничего, кроме отрицательных выводов с точки зрения нашей боевой готовности на Черном море, было вызвано исключительно заботой охраны жизненных интересов России и лишено каких бы то ни было наступательных целей. Враждебная нам германская печать, стремящаяся выставить Францию и Россию зачинщицами мировой войны, продолжает утверждать с упорством, способным вызвать подозрительность в самом беспристрастном наблюдателе, что г-н Пуанкаре, с одной стороны, а с другой – А. П. Извольский и воинственно настроенные петроградские военные круги, за которыми будто бы покорно следовала русская дипломатия, работали над нарушением европейского мира, первый – в целях возвращения Франции Эльзаса и Лотарингии, а вторые – для осуществления национальной мечты об обладании Константинополем и проливами.

[XLVI] Дипломатические документы Каутского. I, стр. 168.

Мне не придет в голову отрицать, что надежда вернуть себе утраченные области никогда не покидала общественного сознания Франции и что равным образом для каждого русского господство над проливами служило и будет служить предметом горячих надежд и пожеланий. Но вместе с этим ни мы, ни наши союзники никогда не сходили с реальной почвы в наших усилиях к достижению национальных целей. Ещё менее рассчитывали мы осуществить эти цели, вызвав мировую катастрофу. Как в Петрограде, так и в Париже никогда не упускали из виду громадного риска военного предприятия, которое немцы называют «предупредительной войной» (Preventivkrieg), против которой их неоднократно предостерегал Бисмарк. Этот риск был неизмеримо выше выгод, которые он мог доставить, в особенности в тех условиях, в которые поставила Европу в XX столетии система её политических союзов. Забрасывая нас своими обвинениями, германская националистическая печать забывает, что вся военная организация как России, так и Франции после 1870 года была построена на началах обороны и что, благодаря этому ни та, ни другая не были приспособлены к ведению на своих германских границах широкого наступления [23] . Военные планы берлинского генерального штаба исходили из диаметрально противоположного принципа, а именно стремительного нападения на западного и восточного соседей, причём оба были обречены на возможно скорый разгром. Такого рода система, глубоко внедрившаяся в нравы германского военного мира и испытанная на опыте нескольких войн, исключала возможность ведения Германией иного рода войны, кроме наступательной. Дух этой системы сказался и на ходе дипломатических переговоров между Германией, Россией и Францией. О каких бы то ни было переговорах с Бельгией и Люксембургом говорить вообще не приходится. Первое слово, раздавшееся в Брюсселе из Берлина, было облечено в форму ультиматума, за которым последовало вторжение немецких войск в Бельгию.

[23] Наступление в Восточную Пруссию, предпринятое по просьбе Франции в критическую минуту, было блестящей импровизацией и не входило в расчёты нашего генерального штаба. Хотя оно достигло цели, сделав возможной победу французов на Марне, оно тем не менее кончилось для нас чувствительным поражением.

По отношению к России дипломатическая процедура, в первой своей стадии, носила менее бурный характер, но затем она ускользнула из рук г-д Бетмана-Гольвега и фон Яго и перешла в руки генерального штаба, причём канцлер и министр иностранных дел выказали по отношению к военной власти чисто толстовское непротивление злу. Вслед за этим переговоры приняли стремительное течение и с 29 июля вступили в стадию ультиматумов, вызвавших в России ускорение предохранительных военных мер и приведших к единовременной мобилизации как у нас, так и в Берлине, а затем и к объявлению германским послом войны.

Роль, сыгранная начальником берлинского генерального штаба генералом фон Мольтке в этом стремительном ускорении роковой развязки, выяснена в воспоминаниях начальника австрийского генерального штаба генерала Конрада фон Гетцендорфа, свидетельство которого не может быть опорочено с германской стороны.

Принимая во внимание германские официальные издания, показывающие в истинном их свете настроения и действия берлинских правящих кругов, спрашиваешь себя, какую цель могут преследовать германские националисты, упорствуя в утверждениях, ложность которых давно ясна всякому непредубежденному человеку. Практическая польза этого удивительного упорства весьма сомнительна. Мне кажется, что оно идёт против целей, которые себе поставили националисты, и более вредит их делу, чем ему служит. Всё чаще и чаще в германской печати раздаются трезвые голоса, пытающиеся умерить патриотические увлечения националистов, видящих бревно в глазу своих противников и не допускающих в своём собственном ни малейшего сучка. Когда-нибудь Германии придётся вернуться к мирному сожительству с соседями, без чего ни она сама, ни её соседи не будут в состоянии жить сколько-нибудь удовлетворительно. Бередить свои раны, чтобы поддерживать их в состоянии нагноения, – неразумная вещь, тем более что время, если только дать ему сделать свою благотворную работу, залечивает самые тяжёлые язвы. Это замечание вызвано во мне страстной полемикой германских националистов, но может быть отнесено и к другим странам Европы, не исключая России, испившей до дна чашу человеческих страданий. Не надо давать злу и горю нашего времени затмевать вид на всегда возможное более светлое будущее.

Возвращаясь к вопросу о проливах, я не могу не повторить ещё раз, что если нам никогда не приходила в голову преступная мысль затеять европейскую войну, чтобы разрешить его в нашу пользу, то, с другой стороны, русская дипломатия не могла, когда эта война была уже начата и притом не ею, не сосредоточить на нём все своё внимание. Мы знали, что разрешение этого коренного вопроса русской внешней политики, в смысле вековых ожиданий России, возможно было не иначе, как в связи с европейской войной, и что его разрешение могло одно примирить русское общественное мнение с теми огромными жертвами, на которые эта война обрекала русский народ.