Воспоминания
Шрифт:
Если это представляется неоспоримым с точки зрения политической нравственности, с которой государства недостаточно считаются и в наши дни, то с точки зрения русского национального интереса присоединение Польши, как я уже сказал, должно быть рассматриваемо не только как ошибка, но и грех против России.
Третий раздел Польши завершил исторический процесс собирания русских земель, начатый ещё московскими Великими князьями и законченный императрицей Екатериной II после многовекового перерыва. Что бы ни говорили по этому поводу польские патриоты и ни повторяли за ними малознакомые с русской историей западноевропейские политики и публицисты, Россия не приобрела в эпоху польских разделов ни одной пяди польской земли. Она удовольствовалась тем, что вернула себе исконные русские земли, отвоеванные у неё Литвой и вместе с ней поглощенные польской короной и частично, в незначительной степени, заселенные польскими выходцами.
Для обоснования своих притязаний на Западную Русь поляки изобрели и пустили в ход теорию особой западной и южнорусской национальностей, не имеющих будто бы ничего общего с великороссами. При этом они не считаются
Горькая судьба этих русских людей, подвергающихся тяжким религиозным притеснениям и живущих в состоянии бесправия, известна всем, кто сколько-нибудь знаком с современным положением Польши, и неоднократно обращала на себя внимание европейской печати. На наших глазах повторяется старая польская попытка окатоличения и ополячения Белой и Малой Руси, неудавшаяся в XVII веке и бывшая одной из причин крушения Польского государства. Подобная политика, как и в те отдаленные времена, может снова привести к одним раздорам и смуте. Едва ли можно ожидать успеха в XX веке от попыток, оказавшихся, по существу, ложными и невыполнимыми в XVII.
Приобретения России по трем разделам Польши вернули ей древнее историческое наследие и объединили её этнографически, дав ей вместе с тем и прекрасную границу, основанную на принципе разграничения народностей [26] . Злополучное присоединение Царства Польского сразу нарушило это равновесие, и Россия вместо прежней естественной получила уродливую границу, которая глубоко врезалась в германские земли и защита которой представляла непреодолимые трудности. Непримиримо враждебная России Польша внедрялась в её состав и значительно ослабляла её политически, сыграв роль нароста или грыжи в нормальном до этого времени организме Русского государства. Последствия необдуманного акта Александра I немедленно дали себя почувствовать. После Венского конгресса началось для России тревожное столетие, полное непрекращавшихся между ней и поляками недоразумений, споров, взаимных обвинений и острой вражды, принявшей вскоре форму вооруженных восстаний, которая отличалась с обеих сторон одинаковым ожесточением и едва не втянула Россию в международные осложнения. После подавления последнего из этих дорого нам стоивших восстаний наступила пора затишья, которого я был свидетелем в течение без малого четверти века. Будучи разумно использовано, это время могло бы дать благоприятные результаты для улучшения взаимных отношений русского и польского народов.
[26] Это та самая граница, которая была предложена лордом Керзоном после заключения мира 1919 года, и поэтому носит его имя. Она была принята русскими делегатами в Париже, но затем отвергнута державами в угоду полякам.
В начале моих воспоминаний я говорил о предрассудках и промахах русской бюрократии в её отношениях к нашим польским согражданам. За их ненормальность поляки не всегда являлись ответственными. Со времени моей службы в русской миссии при Ватикане я поставил себе правилом смягчать по мере возможности постоянно повторявшиеся трения, особенно на религиозной почве, между русской администрацией и польским населением. Мои усилия в этом направлении доводили меня иногда до неприятных столкновений с министерством внутренних дел, где в отношении поляков царствовало неискоренимое недоверие, с которым мне было трудно бороться. Я ожидал от моего назначения министром иностранных дел возможности с большим успехом отстаивать и проводить мои взгляды в вопросах нашей польской политики. Однако я должен был вскоре убедиться, насколько трудно бюрократическому государству порвать с укоренившимися долгой практикой мнениями и привычками. Это замечание должно, впрочем, быть отнесено и к странам более современного типа, чем была Россия с её сильно централизованным правительственным аппаратом. Бюрократия, без которой невозможно обойтись, существует везде в том или ином виде и везде отстаивает старые порядки и противится нововведениям. Это замечание – результат моей долголетней заграничной жизни, и в этом отношении великая война, перевернувшая Европу политически и социально вверх дном, принесла за собой мало изменений, и рутина ещё сильна до сегодняшнего дня. У нас она была почти всемогуща. Многие из моих товарищей по совету министров, даже те из них, которые обладали опытом и серьезными знаниями в делах управления, были яркими образцами администраторов, трудно проницаемых для новых веяний. Мне не удалось расположить их в пользу установления более доверчивых отношений к полякам несмотря на то, что общественное мнение у нас постепенно отходило от старых предрассудков и тяжелых воспоминаний печальной поры польских мятежей и открытой борьбы с русской правительственной властью.
В совете было, кроме меня, не более двух-трех министров, которые
Следы немецкого влияния на русскую политику в Польше ещё ощутительны до сих пор, и нессельродовская теория об «антипольской политике» России находит не только оправдание, но и сочувствие у некоторых современных писателей. Эта теория не только неверна по существу, но она принесла большой вред русским интересам. Со времени присоединения Царства Польского она становилась к тому же вполне нелогичной. Почему должна была Россия управлять польским народом на началах «антипольской политики», и может ли политика, направленная против интересов управляемых, принести добрые плоды? Она была на руку не России, а германцам, непримиримым врагам Польши, и делала нужное в интересах русского и польского народов сближение недостижимым.
Россия имела основание вести подобную политику только в тех областях империи, где, как в северо – и юго-западном краях, польская националистическая пропаганда действовала во вред русским национальным интересам. Россия не могла допускать этой пропаганды в областях, где польский элемент был представлен малочисленной группой населения и носил определенно классовый характер и где эта пропаганда угрожала национальному единству. Было бы безрассудно и преступно подвергать Белоруссию и Украину, более древние русские земли, чем их колония – Восточная Русь или Великороссия, риску ополячения, к которому в течение двух столетий неослабно стремилась Польша, хотя, к счастью, без особого успеха. В управлении Западной Русью и заодно с ней Литвой, более сильно, но далеко не окончательно ополяченной, «антипольская политика» была законна и целесообразна так же, как в отношении к Царству Польскому она была ошибочна и вредна. Поэтому если политика Екатерины могла быть только антипольской, то политика её преемников, начиная с Александра I и до наших дней, должна была бы проводить строгую грань между законными желаниями польского народа в его родном краю и честолюбивыми замыслами польских шовинистов в обломках Литовско-Русского государства.
К несчастью для России, такое справедливое разграничение никогда не было проведено, и Польша, и Западная Россия управлялись по одному, довольно упрощенному образцу. Большинство русских администраторов, явлющихся преимущественно военными людьми, смотрело на свои обязанности со специальной точки зрения – обороны нашей западной границы. Одни из них были поглощены неразрешимой задачей защиты нашей уродливой границы, подверженной с трёх сторон ударам наших немецких соседей, другие же не могли отделаться от унаследованных и воспринятых без критики взглядов на русско-польские отношения, в которые они поэтому не умели вносить ничего нового и живого. Я уже говорил, как относилась к этим вопросам наша центральная власть. Мой голос был гласом вопиющего в пустыне. Хорошей иллюстрацией положения человека, видящего опасность среди людей, её не подозревающих, может служить история одного заседания совета министров в июле 1915 года. На этом заседании рассматривалось заявление, которое должен был сделать председатель совета министров при открытии Государственной Думы и в котором он именем Государя намеревался заявить, что Его Величество повелел совету разработать законопроект о предоставлении Польше по окончании войны права свободного строения своей национальной, культурной и хозяйственной жизни на началах автономии. Я протестовал против подобного заявления, доказывая, что для него уже давно прошла пора и что вопрос о польской автономии требовал немедленного разрешения путем Высочайшего манифеста, не дожидаясь открытия заседаний Государственной Думы. Я знал, что поляки нетерпеливо ожидали такого манифеста и что появление его произведет на них должное впечатление, тем более что они обвиняли нашу политику в колебаниях и неуверенности. Я был убежден, что они изверились в надежде, порожденной воззванием Великого Князя Николая Николаевича, обращенным к ним в начале войны, и что только голос Государя мог поддержать их угасавшие надежды и помешать им возложить свои упования на немцев, готовых на многое, чтобы подкупить их. Я тем более настаивал на таком образе действий, что несчастная Польша, защемленная в тисках врагов, должна была сделаться в ближайшем будущем их жертвой.
Я был уверен, что требуя от правительства, чтобы оно произнесло в эти критические дни для России и ещё более для Польши слово ободрения польскому народу, я служил не только его интересам, но и нашим собственным. Предложение моё встретило, однако, живой отпор под разными предлогами, которых здесь не стоит приводить, но которые, на мой взгляд, были лишены серьезного основания. В совете министров не нашлось ни одного голоса за моё предложение. Оправдали меня – и весьма скоро – дальнейшие события, когда было слишком поздно предпринять что-либо и моим противникам оставалось только сознаться в своих ошибках, что, впрочем, не было в их обычаях.