Воспоминания
Шрифт:
Когда мне случалось выражать эту мысль, я нередко слышал возражение, что поляки не придали бы веры никаким обещаниям русского правительства, особенно когда они давались в тяжелых условиях европейской войны. Я не отрицал этого, зная, сколько среди поляков людей, фанатически ненавидящих Россию. Я также знал, в каких кругах надо было искать непримиримых врагов моей Родины, но вместе с тем я был уверен, что в массе населения русской Польши не было никакой ненависти к России. Царство Польское, составляющее громадное большинство польского населения, знало, что своим благосостоянием оно было обязано исключительно русской правительственной власти. Многочисленное польское крестьянство особенно ясно сознавало, что земельное устройство, на котором прочно покоилась его экономическая жизнь, было даровано ему Россией, и поэтому никогда не питало к ней ненависти, как бы ни прививали ему искусственно эту ненависть. В других слоях польского населения были равным образом элементы, не зараженные слепыми предрассудками против всего, исходившего от России. Это были
Не рассчитывая на помощь откуда-либо, я решился взять в свои руки дело примирения России и Польши и попытаться, насколько это было в моих силах, сдвинуть его с мертвой точки, на которой оно стояло веками. Это была честолюбивая мечта, но она привлекала меня с необыкновенной силой. Если нашему примирению было суждено когда-либо осуществиться на благо русского и польского народа и всего славянства, то это должно было случиться по почину русского царя и именно в эту пору, как предельный момент его достижимости. Я не надеялся возбудить в моих сочленах по совету должный интерес к вопросу, политическое значение которого ускользало от большинства из них. Одни атавистически относились недружелюбно к полякам, другие привыкли, сами того не осознавая, смотреть на них сквозь берлинские очки, третьи вообще не задавались политическими целями, не возвышаясь над ведомственными интересами. Лишь двое или трое обнаруживали понимание польского вопроса в его общегосударственном и европейском значениях. Об этой последней стороне его мне напоминали попытки французского посла Палеолога, правда, довольно нерешительные, поставить его разрешение на международную почву. Я не мог, само собой разумеется, согласиться с такой постановкой дела и считал, что польский вопрос мог быть разрешен справедливо лишь по почину русского монарха. Не отрицая его европейского значения, я тем не менее не мог, как русский министр, забыть, что Польша не была присоединена к России одним постановлением Венского конгресса, но была затем дважды ею завоевана в эпоху восстаний 1830 и 1863 годов, за которые в значительной степени несла нравственную ответственность французская политика.
В разговорах с г-ном Палеологом, которые носили частный и дружественный характер, я выразил ему мысль, основанную на исторических фактах, которые доказывали, что прежние попытки Франции вмешаться так или иначе в судьбу Польши кончались обыкновенно неблагополучно для обеих. Не восходя до далеких времен Генриха III Валуа, я напомнил ему о взятии фельдмаршалом Минихом города Данцига и бегстве из Польши короля Станислава Лещинского, покровительствуемого Францией, о неудачной попытке Наполеона I создать после разгрома Пруссии герцогство Варшавское в предвидении войны с Россией, попытке, не давшей никаких выгод Франции и принесшей горькие разочарования польскому народу, и, наконец, о поощрении французским правительством польских революционеров в восстаниях прошлого столетия, кончившихся трагически для Польши. Эти восстания тяжело отозвались и на самой Франции, вызвав в императоре Александре II враждебные чувства к Наполеону III, выразившиеся в благожелательном нейтралитете по отношению к Пруссии в войне 1870 года, окончившейся для Франции потерей Эльзаса и Лотарингии. «Если бы, – говорил я послу, – я был французом или поляком, я испытывал бы суеверный страх, оказывая, с одной стороны, своё покровительство Польше, а с другой – принимая его от Франции».
Этим кончились наши разговоры с г-ном Палеологом и более не возобновлялись на эту щекотливую тему. Посол Великобритании сэр Джордж Бьюкенен никогда её со мной не касался. Со всем тем, как сказано, я отдавал себе отчёт, что польский вопрос, невзирая на 120-летнее исключение Польши из списка независимых государств, не утратил своего европейского значения и что мировая война снова привлечет к нему внимание Европы. Тем более существенно было для России не выпускать его из своих рук и предупредить возможность его решения в неблагоприятном смысле для интересов России.
Дарование польскому народу права местного самоуправления, которого он безуспешно добивался ещё до войны, после занятия всей Польши германскими войсками было бы им отвергнуто, как обида его национальному достоинству. Надо было дать Польше все, что было совместимо с интересами России, не оглядываясь назад, а смотря вперёд и предвидя, что за первым шагом должен был естественно последовать второй, как только для него благоприятно сложатся обстоятельства. Этот второй шаг вернул бы Польше утраченную независимость и освободил бы Россию от тяжелой гири, которая сто лет мешала ей выпрямиться во весь её могучий рост. Думать об этом счастливом дне было рано в то время, когда ещё нельзя было предвидеть окончания войны и когда события на фронте складывались неблагоприятно для держав Согласия. К тому же общественное мнение не было подготовлено к отсечению Царства Польского от России. Если оно было готово приветствовать широкую автономию Польши, то нашлось бы много людей, которые, не отдавая себе отчёта в опасности обладания Польшей, посмотрели бы на
Перейти от слова к делу было пока невозможно, но вместе с тем произнести это слово было уже необходимо, чтобы бесповоротно закрепить переход от старого порядка к новой эре и сохранить за собой почин политического акта, равного которому не нашлось бы в истории России, кроме освобождения русского народа от крепостной зависимости.
Этот акт должен был выразиться в даровании с высоты русского престола конституционной хартии польскому народу. Весьма возможно, что даже подобный акт не обезоружил бы скептицизма известного класса поляков, которые вспомнили бы, вероятно, при этом случае судьбу польской конституции императора Александра I. Это недоверие не должно было бы остановить Николая И. Между первой и второй польскими конституциями прошло бы целое столетие. За этот долгий срок многое успело перемениться в настроении умов и общем положении вещей как в России, так и в Европе, да и в самой Польше, умудренной горьким опытом и разочарованной несбывшимися мечтами. Момент был благоприятен, и дальнейшие отсрочки казались мне опасными. Заняв Польшу, австро-германцы не принесли с собой польскому народу никаких обещаний, которые могли бы воскресить его надежды на лучшую будущность. Они оказались бы, конечно, ложными, так как неизменность антипольской политики Германии не могла быть подвергнута никакому сомнению. Тем не менее, с русской точки зрения, были опасны даже несбыточные посулы. Австро-Германский манифест, появившийся осенью 1916 года, объявил о восстановлении Польши, но на самом деле не только не давал ей независимости, но ставил её в вассальное отношение к центральным державам и не мог обмануть польского народа.
Наступило лето 1916 года. Обойдя совет министров, после неудачного опыта привлечь его внимание к польскому вопросу я обратился непосредственно к Государю, которому сделал подробный доклад по польскому вопросу и получил от него разрешение представить ему проект конституционного устройства для Польши. Я счёл долгом передать это разрешение председателю совета Штюрмеру, хотя и не ожидал от него ничего, кроме противодействия.
Я не задавался при составлении проекта недостижимыми целями и надеялся только, что поляки увидят в конституционной хартии императора Николая доказательство его воли порвать с прежней системой управления Польшей, хотя и обеспечивавшей ей внутренний порядок и экономическое благосостояние, но не признававшей законности её национальных запросов.
Я поручил разработку проекта моему сотруднику по вопросам международного права барону Нольде. Когда эта работа была закончена, проект был передан на просмотр государственного секретаря С. Е. Крыжановского для согласования его с имперскими законами, а затем я взял его с собой в Могилев для представления его Его Величеству.
Раньше доклада о нём Государю я ознакомил с его содержанием начальника штаба генерала Алексеева.
Алексеев был во всех отношениях выдающаяся личность, не только с точки зрения военной науки, но и как человек большого ума, поразительной работоспособности и не меньшей скромности. Я придавал большую цену его мнениям и считал полезным узнать его оценку моего проекта, стратегическое значение которого могло, при известных обстоятельствах, получить перевес над политическим. Заваленный спешной работой и уже тогда страдавший болезнью, которая свела его два года спустя в могилу, генерал Алексеев нашёл время изучить проект и вызвался защитить его перед Государем. На следующий день после моего приезда я просил Его Величество привлечь начальника штаба к моему докладу, который был назначен на другое утро.
В означенный час мы явились оба в губернаторский дом, где жил Государь, и я изложил ему во всех подробностях причины, побуждавшие меня просить его обнародовать манифест о даровании Польше конституции в ближайшее же время. Проект был прочитан Государю целиком и каждая его статья подверглась тщательному разбору, причём Его Величество задавал мне вопросы, доказывавшие его интерес к предмету моего доклада. После меня генерал Алексеев разобрал его со специальной точки зрения военной безопасности империи и в заключение выразился, без оговорок, в пользу его принятия.
Я с понятным нетерпением ожидал решения Государя. По некотором размышлении он сказал нам, что одобряет проект и находит его обнародование своевременным. После этих слов я просил Его Величество разрешения сообщить председателю совета министров его волю и внести проект на рассмотрение совета на будущей неделе. Это разрешение было мне тотчас же дано. Вместе с тем я счёл долгом предупредить Государя, что я сомневаюсь в том, что мой проект встретит в совете одобрение большинства министров, начиная с председателя, и что в лучшем случае я могу только рассчитывать на поддержку трёх моих товарищей. Государь выразил мне, что по закону меньшинство в тех случаях, когда он становится на его сторону, приобретает перевес над большинством. Эта статья русского закона была мне известна. Я сказал Его Величеству, что передам его слова г-ну Штюрмеру, но вместе с тем предвижу, что он пустит в ход всевозможные средства затормозить в совете путем отсрочек продвижение моего проекта.