Воспоминания
Шрифт:
В секретных заседаниях совета мы – и я, может быть, чаще и откровеннее других моих сотоварищей, за исключением обер-прокурора Св. Синода А. Д. Самарина, горячего патриота и убежденного монархиста, – возвращались к вопросу о передаче власти «правительству общественного доверия», давая понять Горемыкину, что в таком правительстве ему не могло быть места. Глубокий эгоист, но по природе умный, он давно уже понимал, что он являлся в наших глазах главной помехой для вступления правительства на новый путь, которого требовали интересы России и настоятельность которого предстала с особенной силой перед всеми в момент мирового кризиса 1914 года. В ответ на наши настояния Горемыкин говорил нам: «Попросите Государя уволить меня. Вы окажете мне этим большую услугу», – но категорически отказывался передать ему наше заявление о необходимости смены правительства под предлогом, что избрание министров – прерогатива верховной власти и не должно совершаться под давлением извне. Такое повиновение букве закона в смутное время, которое переживала Россия, борясь одновременно с внешним врагом
За это время мои отношения с Горемыкиным обострились настолько, что почти ни одно заседание совета не обходилось без столкновений между нами, о которых я до сих пор сохраняю тяжелое воспоминание. В смысле охлаждения разгоряченной температуры совета наше решение не осталось без последствий.
21 августа у меня собрались все министры, за исключением военного и морского, которым мундир не дозволял принимать участие в подобных шагах, но которые вместе с тем выразили своё сочувствие нашему почину. По общему желанию обер-прокурор Синода Самарин взял на себя составление письма Государю, излагавшего нашу просьбу. Вот текст этого документа, наделавшего в своё время много шума, хотя он не был оглашен и появился только недавно в посмертных воспоминаниях генерала Поливанова: «Всемилостивейший Государь, не поставьте нам в вину наше смелое и откровенное обращение к Вам. Поступить так нас обязывает верноподданнический долг, любовь к Вам и к Родине и тревожное сознание грозного значения совершающихся ныне событий. Вчера на заседании совета министров под личным Вашим председательством мы повергли перед Вами единодушную просьбу о том, чтобы Великий Князь Николай Николаевич не был отстранен от участия в верховном командовании армией. Но мы опасаемся, что Вашему Величеству не угодно было склониться на мольбу нашу и, смеем думать, – всей верной Вам, России. Государь, ещё раз осмеливаемся высказать Вам что принятие такого решения грозит, по нашему крайнему разумению, России, Вам и Династии Вашей тяжелыми последствиями. На том же заседании воочию сказалось коренное разногласие между председателем совета министров и нами в оценке происходящих внутри России событий и в установлении образа действий правительства. Такое положение во всякое время недопустимо, а в настоящие дни – гибельно. Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить Вам и Родине. П. Харитонов, А. Кривошеий, С. Сазонов, П. Барк, кн. Н. Щербатов, А. Самарин, гр. П. Игнатьев, кн. Вс. Шаховской».
После подписания этого письма министры, уходя от меня, увидели у подъезда полицейского офицера, который на вопрос почему он там, ответил, что прибыл на пост по случаю заседания совета министров. Было ясно, что за моим домом внимательно следили и что появление у меня семи министров было тотчас же доведено до сведения полиции.
Наше собрание не осталось в тайне, и на другой день газеты «Речь» и «Колокол», совершенно различных направлений, поместили статьи, упоминавшие о ходивших в городе слухах о трёх кандидатах на пост председателя совета министров: Кривошеина, Поливанова и меня. Не знаю, подвергались ли обсуждению первые две кандидатуры. Что касается до моей, то о ней никто не говорил и возможность её мне никогда не приходила в голову. Тем не менее в Царскосельском дворце на этот слух было обращено внимание, и мои фонды в покоях императрицы соответственно упали.
На следующий день после подписания коллективной отставки совета министров я воспользовался заседанием в Зимнем дворце Особого Совещания по обороне под председательством Государя и с участием всех членов правительства, Государственного Совета и Государственной Думы, чтобы вручить наше письмо обер-гофмаршалу гр. Бенкендорфу для передачи Его Величеству. Оно было передано в тот же вечер по назначению. Вместе с этим была решена судьба министров, подписавших его, за исключением двух из них, не питавших к Распутину непримиримых чувств. Остальные шесть, в том числе и я, были смещены с известной постепенностью в течение следующего года, а другие два уцелели вплоть до падения монархии.
Наше коллективное обращение к Государю кончилось, таким образом, тем же неуспехом, который имели наши единоличные попытки склонить его к нашему взгляду. Государь остался весьма недоволен нашим шагом, который он сравнил с забастовкой. Горемыкину было поручено выразить нам его неудовольствие, причём наша просьба об отставке не была принята Его Величеством и нам было повелено оставаться всем на своих местах. Если мы исполнили долг совести, то послужить Родине и Государю в критическую минуту нам не удалось.
Настаивая на отстранении Великого Князя Николая Николаевича и назначая его наместником Кавказа и главнокомандующим кавказской армией, Государь не удовлетворял никакому личному чувству раздражения против Великого Князя, а действовал, незаметно для самого себя, под давлением императрицы, приписывавшей, по внушению распутинцев, Великому Князю совершенно ему чуждые честолюбивые замыслы, доходившие будто бы до посягательства на Царский венец. Тяжелые неудачи нашей армии вследствие плохого состояния нашего вооружения и неспособности начальника главного штаба генерала Янушкевича ставились Великому Князю в вину. При этом в Царском Селе выражалась мистическая уверенность, что одно появление Государя во главе войск должно было изменить положение дел на фронте. Роль пророчицы
Для меня нет сомнения, что императрица искренно верила в основательность тяжелых обвинений, подсказанных приближенными к ней невропатами и интриганами, хотя эти обвинения были обращены к наиболее преданному Государю члену императорской семьи. Находились люди, которые объясняли настойчивость, проявляемую императрицей в связи с отъездом Государя на фронт, её честолюбивой надеждой сыграть роль правительницы во время его нахождения в армии. Я лично склонен думать, что эта настойчивость объяснялась её болезненной психикой и что она и в данном случае служила только орудием скрывавшихся за ней беззастенчивых людей. Что касается этих последних, то я не сомневаюсь, что они увидели в этой интриге прежде всего широкую возможность использовать новое положение в целях собственного благополучия. С отсутствием Государя в столице, где центральной фигурой становилась императрица, для них наступала счастливая пора бесконечных происков, интриг и домогательств, находивших в Царском Селе благоприятную почву. В Могилев посыпался дождь всевозможных ходатайств, проходивших большей частью через руки императрицы и получавших обыкновенно быстрое удовлетворение. Императору Николаю, подпавшему с начала войны все более под влияние своей супруги, стало с тех пор, как он взял на себя бремя командования армией, ещё труднее отказывать ей в исполнении её желаний. Он жил в военной среде, поглощенный заботами ответственной задачи, и вне тех влияний, в которых он находил иногда опору против притязаний императрицы. Разбираться в столичных дрязгах, которых он никогда не любил, делалось для него при этих условиях почти невозможным.
С переездом Государя в Могилев совпала печальная пора нашего правительственного разложения и тех невероятных назначений на высшие государственные посты, которые приводили страну в отчаяние, дискредитировали монархическое начало в глазах русского народа и привели к падению династии, которой Россия была обязана своим величием и славой.
Удаление от дел Горемыкина могло бы быть радостным днём для России, если бы, как я надеялся, им обозначился переворот в направлении внутренней политики страны. Но этого не случилось, и Горемыкина сменил Штюрмер, ставленник Распутина. Россия, очевидно, ничего не выиграла от этой перемены.
Глава XIII Польский вопрос. Назначение Штюрмера председателем совета министров
Над польской политикой России со времен Венского конгресса тяготело незрело продуманное и неудачно проведенное в жизнь присоединение к империи той части польских земель, которая получила у нас название Царства Польского.
Я не имею возможности входить здесь в рассмотрение причин, побудивших императора Александра I совершить эту роковую ошибку. К тому же я не в состоянии найти этим причинам никакого оправдания. Я могу объяснить себе образ действий императора не иначе, как присущим ему слабо развитым национальным сознанием. Это был, впрочем, коренной недостаток всех людей его времени. В редкие, совершенно исключительные минуты его жизни, как в 1812 году, это сознание у него ярко вспыхивало, но затем вновь угасало, уступая место обычной ему расплывчатой мировой скорби, в которой он искал утешения то у мистиков школы баронессы Крюднер, то у творца военных поселений Аракчеева.
Присоединение Польши к России, не будучи вызвано необходимостью обороны, было, по существу, дело несправедливое, а с русской точки зрения, оно было непростительно. Польский народ, несмотря на печальную историю своего долгого государственного разложения, не стал трупом, над которым его более сильные соседи могли безнаказанно позволять себе всякие опыты. Поэтому усилия отсрочить минуту его национального возрождения путем насильственного внедрения в чужой государственный организм не могут быть оправданы никакими софизмами. Нет основания ссылаться на то, что если бы Александр I не взял себе Польши, то из-за своей слабости она всё равно не могла бы начать жить самостоятельной государственной жизнью, а превратилась бы в такую же бесправную прусскую провинцию, как остальные её части, доставшиеся Пруссии по разделам Польши, тогда как Император Александр сохранил за ней почти неприкосновенным её государственный аппарат и строй национальной жизни. Не трудно было предвидеть, что польский народ, как бы благожелательно к нему ни относилась русская власть, никогда с ней не примирится. Между Россией и Польшей лежало, как зияющая пропасть, три века почти беспрерывной войны, в которой Польша часто играла роль нападавшей стороны и нередко бывала победительницей. Между русскими и поляками было пролито слишком много братской крови, чтобы их примирение могло состояться иначе, как на началах высшей справедливости и полного признания взаимных исторических прав. Меры частичные, половинчатые могли привести только к обострению борьбы и к опасной отсрочке этого примирения. Мне, может быть, возразят, что в момент присоединения Царства Польского такое примирение было недостижимо. Против этого трудно спорить, но это не означает ещё, что Россия должна была совершить насилие над польским народом. Нам во всех отношениях было выгоднее предоставить Пруссии, одной или совместно с Австрией, совершить это недоброе дело. Никто не был вправе ожидать, что Россия возьмёт на себя роль спасительницы польской независимости. Эта задача была ей не по силам да и не вызывалась её интересами. Но налагать на Польшу руку, даже с лучшими намерениями, было поступком несправедливым и неразумным, за который Россия тяжело поплатилась.