Воспоминания
Шрифт:
Часто приходили к Марии Александровне больные. Простые болезни она лечила своими средствами, а в более сложных случаях посылала больных к своим друзьям-докторам.
Так как у нас в Ясной Поляне в последние годы жизни отца жил доктор44, то Мария Александровна часто присылала к нему своих больных с ласковой записочкой, в которой просила или принять больного, или приехать к нему. Все всегда охотно помогали Марии Александровне, невольно заражаясь от нее ласковым и любовным отношением к людям.
В овсянниковском доме, в первые годы пребывания Марии Александровны в этом имении, никто постоянно не жил, а бывали
После всех этих случайных обитателей Овсянникова в доме поселилась семья Горбуновых, которая всякое лето снимала его под дачу. Мария Александровна очень любила семью Горбуновых, с которой имела постоянные сношения.
С годами Марию Александровну все чаще и чаще стали мучить ее обычные бронхиты.
Мы стали замечать, что силы ее значительно падали и что работать ей становилось все труднее и труднее. "Она живет так напряженно, что за нее всегда страшно", – пишет о ней Лев Николаевич в одном письме к своей дочери Маше46.
Нас всех тревожила ее болезнь. Но она постоянно умоляла нас не заботиться о ней и не жалеть ее.
"Очень благодарю, дорогая Танечка, за скипидар, – пишет она мне как-то. – Спала лучше, но еще сильно потела. Сейчас чувствую себя бодрее и сильнее.
Голубка, дорогая моя, попросите папа не ездить, видимо, я скоро поправлюсь и сама вас всех навещу. Я очень боюсь дороги на Козловке. Сохрани бог, да он упадет… Спасибо за любовь ко мне…"47 "Чувствую себя гораздо лучше, – пишет она в другом письме. – Еще по ночам ночные поты продолжаются, но гораздо меньше. Не дождусь попасть к вам – хочется до смерти и почитать, и пописать мысли папа"48.
"Я здорова, как крещенский лед, а на случай моей болезни – мое искреннее желание лечь в больницу и умереть там, так что я уверена, что если бы мне пришлось умереть, – вы все, мои дорогие друзья, простите"49.
"Еще до сих пор чувствую большую слабость и никуда еще не выхожу… Хорошо, что последние ночи прошли без пота, а то меняла белье по четыре и пять раз в ночь.
Потому такая слабость… Простите меня и положите гнев на милость, – но извещать вас о моей болезни не могу, – это выше сил моих. Делаю это не из недоверия к вам и не из желания обидеть вас, но от глубокой любви ко всем вам…"50 Такими
– И не жутко вам одной? – спрашивала я ее. – Не грустно, что вы одна; не тоскливо, что никто вас не пожалеет, никто за вами не походит?
– Ах, душенька, что вы! – искренне отвечала Мария Александровна. – Мне одной с богом так хорошо! Так хорошо! Когда сама пострадаешь, то лучше понимаешь страдания других, – прибавляла она. – Это бог, любя, посылает…
Хотя Мария Александровна и старалась работать по-прежнему, но ей это становилось все труднее и труднее. Сестра Маша рассказывала мне, что она видела, как Мария Александровна возвращалась с работы согнутая пополам и как она на ходу постепенно разгибалась и, только подойдя к дому, могла совершенно выпрямиться.
Кроме домашнего хозяйства и работ на огороде и в саду, Марии Александровне приходилось доставать себе дров на зиму. Она сама привозила их из казенного леса Засеки и сама рубила их. Но ей казалось, что она все еще недостаточно работает, и, сравнивая как-то свою жизнь с жизнью одной своей приятельницы, она писала мне:
"Вот святая труженица! А я как посмотрю на свою жизнь да сравню труд свой с ее, мне становится очень стыдно!" Помню, я как-то осенью свезла в Овсянниково посадочный материал: березки и елки – и просила Марию Александровну нанять поденных и поручить им на другой день посадить деревья. Ямки для них были уже заранее заготовлены.
Проснувшись на другой день утром, я увидела, что погода ужасная: холодный, пронизывающий ветер и дождь с крупой. У меня сердце упало. Я была уверена в том, что Мария Александровна не только в точности исполнит мою просьбу, но, наверное, сама будет работать с поденщицами. Я надела кожан, села в шарабан и при свистящем ветре, под градом и дождем, которые стучали по моему кожану и до боли стегали мне в лицо, помчалась в Овсянниково.
Я не ошиблась в своих предположениях. Мария Александровна стояла с девушками в поле и руководила работой. Я насилу уговорила ее бросить работу и идти в избу чай пить. Поденщицы, которые не решались отказываться от работы, пока с ними была Мария Александровна, с радостью разбежались по домам.
Иногда, когда Мария Александровна приезжала к нам в Ясную, мы поражались ее плохим видом.
– Что с вами, Мария Александровна? – спрашивал кто-нибудь из нас. – Вам хуже?
– Почему, душенька? – уклончиво отвечала Мария Александровна.
– Да вы что-то бледные…
– Ах, душенька, отвяжитесь! Это здесь освещение такое, – говорила Мария Александровна и отворачивалась, чтобы ее не разглядывали.
Этим "освещением" мы постоянно ее дразнили.
– Мария Александровна, как "освещение?" – приставали мы.
– Прекрасно! Прекрасно! Отвяжитесь, душенька!
И старушка вместе с нами дружно, хохотала над самой собой.
У нее был дар необыкновенно весело и заразительно хохотать. И в нашей семье ее часто дразнили для того, чтобы слышать этот искренний, веселый хохот.
– Мария Александровна, – приставали к ней моя сестра Маша и я. – Вы были когда-нибудь влюблены?
– Ха, ха, ха! Как же, душенька! Страдала, страдала! Вот глупость-то!
И Мария Александровна покатывалась со смеха.