Воспоминания
Шрифт:
По разным данным оказалось, что поджег Марию Александровну ее юный помощник для того, чтобы во время пожара похитить чужие деньги, которые у нее хранились.
Мария Александровна не только простила его, но никому не позволила при себе обвинять его.
– Бог с ним, душенька! Бог с ним! – говорила она горячо. – Еще не доказано, что это он сделал, а мы с вами нагрешим, обвиняя его! Бог с ним!
Тотчас же после пожара я купила леса на новую избу и заказала плотнику построить ее. Заказала я ее выше и просторнее, чтобы больной старушке было бы легче в ней дышать. Мария Александровна изо всех сил противилась новой постройке. Но я знала, что нигде ей так хорошо не
"Вчера я не нашла удобной минуты переговорить с Вами относительно стройки, – пишет она мне, узнав о моем намерении. – Крепко благодарю и глубоко тронута Вашим участием ко мне, но допустить стройки лично для меня – не могу. При одной мысли об этом мне невыносимо делается грустно, – ну, просто, душа болит. Буду жить, где и как бог приведет. Крепко целую вас всех, прощаюсь со всеми вами очень. Числа 15-го думаю ехать к брату"57.
Я не послушалась Марии Александровны и продолжала стройку. Целый год Мария Александровна жила, как она мне и писала, "где и как бог приводил". Наконец я написала ей запрос о том, думает ли она вновь вернуться в Овсянниково.
"Дорогая моя Танечка, – ответила она мне. – Я не только думаю о дорогом Овсянникове, но на четвереньках уползу туда, если Вы застрахуете дороже, чтобы на случай пожара Вам ничего не терять"58.
Вторым условием она поставила мне то, чтобы я позволила ей помогать в надзоре за работами. Мне это было тем более удобно, что я не жила в Ясной и что Мария Александровна могла строить новую избу вполне по своим потребностям и вкусам.
Она переехала в избу еще до окончательной ее отделки и взяла на себя руководство остальными работами, а также и моими делами.
"…Душенька моя, знайте одно, – пишет она мне.- Все делаю я с такой любовью, добрым желанием, как никогда еще мне не приходилось"59.
"…Помните одно, – пишет она дальше, – что желание мое помочь Вам было от всей души, но голова моя, старая и больная, может изменить мне, и я могу ошибиться…"60 Перейдя в свой новый "дворец", как она называла свою избу, она не переставала присылать мне благодарственные письма.
"…Милый друг, спасибо за новое чудное помещение, где могу болеть, кашлять, никого не беспокоя. Стеснительно жить в чужом доме с этой докучной и грязной болезнью. Танечка, милая моя, очень прошу Вас, не стесняйтесь и приказывайте мне все, что Вам хочется делать в Овсянникове, не отнимайте у меня радости послужить Вам. Вы и не подозреваете, с какой любовью отношусь ко всему, что Вас касается"61.
"…У меня в домике более, чем хорошо. Спасибо, моя душенька, живу, как у Христа за пазухой, и все думаю – за что бог послал мне такую хорошую жизнь…"62 "…Быть может, я за силу взялась бы и приехала Вас поблагодарить за ту чудную жизнь, какую Вы дали мне в божественном Овсянникове. Дорогой мой друг! – знайте одно, что не имею слов выразить Вам своей глубокой благодарности…"63 Потеря всех ее сокровищ наложила печать грусти на всегда веселую, бодрую и жизнерадостную Марию Александровну. Но, если уменьшилась ее веселость, зато увеличились в ней доброта и мягкость. Перестав жить эгоистической жизнью, она перенесла весь интерес от своей личности на окружающих. Она перестала бояться лишений, труда и болезни, находя в них средства для духовного роста. Все свои душевные усилия она употребляла только на то, чтобы увеличить любовь к своим ближним. От усилий это любовное отношение к людям перешло в привычку, и к концу ее жизни Марии Александровне стало так же свойственно любить всех живых существ без исключения, как и дышать. Когда при ней кто-нибудь ссорился, сердился, спорил, осуждал, Мария Александровна
Помню, как часто Мария Александровна дергала меня за юбку или за рукав, когда я на кого-нибудь налетала с осуждением.
– Не надо, Танечка, не надо, – шептала она мне на ухо. – Оставьте, он ребенок…
Он не понимает… Как можно сердиться?
Труднее всего бывало ей совладать с собой, когда превратно понимали и при ней осуждали моего отца. Но и к этому она к концу своей жизни выработала мягкое и терпимое отношение. Она старалась стать на точку зрения своего противника и мягко и ласково уговаривала отнестись к Льву Николаевичу с доверием и любовью и постараться понять. При этом она старалась своими словами разъяснить то, что он думал, говорил и писал.
В последнее время заботило ее душевное состояние ее друга Льва Николаевича, который все больше и больше тяготился жизнью в Ясной Поляне; он часто приезжал к Марии Александровне, чтобы излить ей свою душу.
В конце лета 1910 года отец приехал погостить ко мне в деревню в Новосильском уезде64. Отсюда он написал Марии Александровне свое последнее письмо, которое я нашла после ее смерти в ее бумагах. Вот оно:
"10-го сентября 1910 года. Кочеты.
Здравствуйте, дорогой старый друг и единоверец. Милая Мария Александровна. Часто думаю о Вас, и теперь, когда не могу заехать в Овсянниково, чтобы повидать Вас, хочется написать Вам всё то, что Вы знаете. А именно, что по-старому стараюсь быть менее дурным и что, хотя не всегда удается, нахожу в этом старании главное дело и радость в жизни, и еще то, что Вы тоже знаете, что люблю, ценю Вас, радуюсь тому, что знаю Вас.
..Пожалуйста, напишите мне о себе, о телесном и о душевном.
Крепко любящий вас Лев Толстой"65. 23 сентября отец вернулся в Ясную Поляну и опять стал часто посещать своего "старого друга и единоверца". Последний раз он был в Овсянникове 26 октября, за два дня до ухода из Ясной Поляны. Мария Александровна рассказывала мне, что он приехал к ней верхом и сказал ей о том, что собирается уйти из Ясной Поляны навсегда.
Мария Александровна ахнула и всплеснула руками.
– Душенька, Лев Николаевич! – сказала она. – Это слабость, это пройдет…
– Да, – ответил отец, – это слабость.
Но он не сказал, что это пройдет. Через два дня, в ночь с 27-го на 28-е, он с доктором Душаном Петровичем Маковицким уехал из дома, написав мне и брату Сергею, что ушел, потому что "не осилил" сделать иначе66.
Когда Мария Александровна узнала о том, что отец ушел, она немедленно переехала в Ясную Поляну. Где было горе, где была нужда в утешении, там всегда была и Мария Александровна. Так и в этот раз – Мария Александровна примчалась к нам и, как всегда, принесла с собой большой запас любви и нежности. Ночи она проводила на диване в спальне моей матери, и, чтобы не тревожить ее покоя, она подавляла мучивший ее кашель, зарываясь лицом в подушку.
После кончины отца Мария Александровна сильно осунулась, согнулась, стала задумчива и молчалива и только прибавила ласк и любви к окружающим. Здоровье ее все ухудшалось, и в 1911 году, в июле, она пишет мне, что "с трудным покосом и от непогоды заболела"67. Работать она все же не переставала. Это было ее духовной потребностью и радостью. Убравшись с покосом, она принялась за письменную работу.
"Буду рада засесть за любимую работу; внесу все пропуски в книжечки "Путь жизни", – что изменено и пропущено. Иначе этих книжек не напечатали бы"68, – пишет она мне в том же письме.