Воспоминания
Шрифт:
Граф Воронцов по-прежнему выказывал ко мне особенное расположение и несколько раз предлагал перейти к нему на службу; но я не решался переменить моей давней, привычной службы. Моя жена и дочери, — старшая, Елена, приехала к нам гостить, — принятые очень внимательно и любезно графинею Воронцовой, часто бывали у нее на балах и вечерах, насколько позволяло здоровье Елены Павловны. В Одессе нашлось много старых знакомых, между прочим, бывшие Екатеринославские губернаторы, Шемиот и Свечин, градоначальник Левшин, барон Франк, с семействами, и другие. Одесса находилась тогда в лучшей поре своего общественного развития. Много знатных, богатых семейств селились в ней, но причине южного климата, особенно из польской знати. Все они почти, начиная с Воронцовых, жили открыто, весело; прекрасная итальянская опера не уступала столичным; зимою, нескончаемый ряд всевозможных празднеств и увеселений следовал без перерыва. А потому немудрено, что молоденьким дочерям моим, — вторая едва вышла из детского возраста, — участвовавшим почти во всех этих удовольствиях, очень нравились оживление, роскошная обстановка балов, изысканность избранного общества, вообще, веселая, новая для них жизнь высшего одесского круга того времени. Для меня, конечно, все это представляло мало интереса, а Елена Павловна, по слабости здоровья и привычке к уединенной, сосредоточенной жизни, даже тяготилась частыми выездами в свет, на которые обрекала себя, чтобы не лишить удовольствия своих дочерей. Нашего сына, десятилетнего Ростислава, мы поместили в пансион Тритена, лучший в городе. Он был уже хорошо подготовлен, и нас очень радовали отзывы о нем ученых профессоров лицея, преподававших в пансионе, которые не только не могли нахвалиться, но не могли надивиться необыкновенным способностям мальчика и легкости, с которою он понимал серьезные и трудные научные предметы. Только никак не хотел он учиться танцевать, и не было возможности заставить его посещать танц-классы.
Однажды, проходя по улице, я случайно повстречал торжественную, похоронную процессию одного из замечательнейших одесских обывателей. Хоронили покойного графа Разумовского. Он долго жил в Одессе совершенным затворником, прекратив почти все личные сношения с светом. Говорили, что в молодости он был очень общительным, веселым человеком, много путешествовал, долго жил за границей, особенно в Париже, где вел рассеянную жизнь,
Смерть отца освободила сына из постыдного заключении и сделала одним из богатейших людей в России. Но молодой Разумовский вышел из тюрьмы совсем уже не тем, каким вошел в нее. Из светского, живого человека, он обратился в мрачного, одичавшего ипохондрика. Почему-то избрал местом своего жительства Одессу, купил за городом большое место, развел превосходный сад, а посреди его построил дом, самой своеобразной архитектуры. При постройке дома, граф выписывал из Италии и других мест Европы лучших художников для внутренней отделки, скульптурных украшений и расписания живописью стен и потолков. Дом он наполнил всеми сокровищами искусства древнего и нового, какие его богатство могло ему доставить и, отрастив себе длинную бородку (которую кроме простого народа тогда никто не носил) и волосы, замкнулся безвыходно, никуда не выходя и никого не принимая, за очень немногими исключениями. Под домом граф устроил обширное подземелье, с бесконечными коридорами и ходами в различных направлениях, в роде лабиринта, ключ коего был известен ему одному. Вход в подземелье был только один, из спальни графа, скрытый потайной дверью. В 1828-м году, во время Турецкой войны, Императрица Александра Феодоровна, проживая в Одессе, наслышавшись о необыкновенном убранстве дома графа Разумовского, редких коллекциях древностей и всяких искусств, находившихся в нем, пожелала их видеть и послала сказать графу, что в назначенный час и день она посетит его. Граф устроил прием, вполне достойный августейшей гостьи, приготовил великолепный завтрак и угощение, а сам в этот день, за несколько часов до прибытия Государыни, забрался в свое подземелье, где и просидел, спрятавшись, до глубокой ночи. Эта неожиданная проделка так всех озадачила, что надолго осталась в памяти одесских жителей. После смерти Разумовского, наследники его по боковой линии отнеслись с непостижимой небрежностью к имуществу, оставленному им в Одессе: никто из них не взял на себя труда даже приехать взглянуть на то, что осталось после него, а заочно распорядились все продать огулом с публичного торга. Долго продолжалась эта распродажа, так как не легко было управиться с такой массой разнородных вещей. Их продавали партиями, по отделам. Многие ходили, и мы с женой в том числе, чтобы только посмотреть на все эти диковинки. И с сожалением смотрели на драгоценные собрания картин, статуй, оружия, всяких редкостей и старины, стоивших огромных денег, — а многое и за деньги нельзя было достать, — которые доставались можно сказать задаром, большею частью в руки людей, покупавших их для спекуляции. Все было распродано за бесценок. При продаже мебели, среди множества роскошных, изящных вещей находился простой, самой обыкновенной работы столик шахматный, не обративший на себя ничьего внимания по своей невзрачности. Когда дошла до него очередь, по объявлении какой-то пустячной цены, подошли торговать два человека, итальянец и француз, которых Разумовский часто приглашал играть с ним в шахматы; они заявили, что хотят купить столик единственно на память о покойном графе, и начали понемногу возвышать цену, которую скоро довели до таких серьезных размеров, что возбудили общее удивление. Наконец, один из них отступился, а другой, завладев столиком, поспешил расплатиться и унести его. Оказалось, что в столике был секретный ящик, а в нем драгоценные, старинные шахматы, выделанные из коралла и аметиста, необыкновенной работы. Об этом никто не знал, кроме двух партнеров графа. Дом тоже был продан с молотка, но не долго пережил своего хозяина и в скором времени сгорел дотла.
Из моей жизни в Одессе того времени мне остался также памятен один из вечеров у Алексея Ираклиевича Левшина (градоначальника), куда я изредка сопровождал моих дочерей, часто там бывавших по старому знакомству с его женой, рожденной Брискорн. В этот вечер, мы застали в числе гостей знаменитого нашего художника Брюлова, творца «Последнего дня Помпеи», прибывшего в Одессу по пути в Петербург, морем из Италии, где он провел двенадцать лет для изучение живописи. Свидание с отечеством после столь продолжительной разлуки, невидимому, сильно волновало и радовало его. Теперь время другое, сообщения России с заграницей такие легкие, столько русских колесят там вдоль и поперек, что и долго живущие на чужой стороне не отстают от своего прирожденного российского духа; тогда же совсем было иначе, и Брюлов, очутившись на родине, казалось, находился в настроении какого-то возбужденного умиления, очень трогательного. Хозяйка дома, Елизавета Федоровна Левшина, пригласила вторую дочь мою Катю спеть что нибудь по-русски. Катя, имевшая замечательно хороший, приятный, обработанный голос, села за фортепиано и, аккомпанируя себе, спела русскую народную песню [40] . Брюлов так растрогался, что заплакал и, заливаясь слезами, бросился целовать ее руки. Затем пела сама Левшина, и дочь моя, по просьбе ее, снова русские и малороссийские песни, а Брюлов все время пребывал в несказанном восторге.
40
«Вниз по матушке по Волге».
На следующее лето, я ездил с моей второй дочерью в Екатеринослав для окончания кое каких дел служебных и собственных, а также для свидания с матерью. Разъезды мои по колониям продолжались; но эта служба, в своем новом виде, начинала мне наскучать. В управлении возникли беспорядки и запущения, как по слабости Инзова, так и по чрезмерному сокращению материальных средств к продолжению устройства колоний в тех видах, чтобы сделать их существенно полезными. Этой цели можно было достигать только внимательным и частым наблюдением на месте за ходом хозяйственного развития колоний. Хотя неоднократно заявлялось многими дельцами, даже некоторые государственные сановники держались мнения, что администрации над колониями не должно вмешиваться в направление устройства хозяйственного быта колонистов, но я удостоверился на опыте, что это понятие совершенно ложное. Конечно, самому администратору необходимо знать дело хотя в главных основаниях и, что важнее всего, уметь внушить к себе доверие поселенцев; тогда действия его непременно принесут пользу, особенно если подобных начальников оставят на их местах продолжительное время, а не так, как у нас водится, что способных людей то и дело переводят с одного места на другое и даже с одного рода службы на другой. Я сам видел, что там, где покойный Контениус мог иметь непосредственное влияние на этот предмет, все быстро совершенствовалось: заводилось улучшенное скотоводство, насаждения, прекрасное домашнее хозяйство, благоустройство домов и всех хозяйственных построек. Там нравственность поправлялась, многие нерадивые исправлялись, и вообще колонии достигали до возможного своего прогресса. Там же, где это влияние прекращалось, колонисты нищенствовали, постоянно только домогались новых льгот, которых часто своими докучаниями и добивались, что возбуждало лишь негодование соседних с ними русских поселян, считавших немцев какою то привилегированною кастою людей. Но со времени смерти Контениуса, и со времени сокращения средств управления колонистами для продолжения подобных мероприятий, долженствовавших поддерживаться конечно не годы, а десятки лет, — эти мероприятия вовсе потерялись из вида действий «попечительного комитета», ограничившего их исключительно одним бумагомаранием и требованиями о доставлении множества ведомостей с неверными цифрами. Внимание Инзова было поглощено устройством Болграда и заботами о умножении переселения в Бессарабию болгар, ныне отошедших вовсе из Российского владения. На прочие же дела и колонии он мало обращал внимания. Вследствие всех этих обстоятельств, мое служебное положение сделалось, так сказать, фальшивым. Инзов не во всем верил Контениусу, а мне еще менее. Меня это тяготило, я стал подумывать, не воспользоваться ли мне предложениями графа Воронцова перейти к нему на службу; но сама судьба позаботилась вывести меня из неприятного положения. Я получил письмо от графа Блудова, в котором он предлагал мне перевести меня на вновь учрежденную должность главного попечителя над калмыцким народом в Астрахани. Министр настаивал на моем согласии, старался склонить меня к этому переводу, уверяя при том, что служба моя в Астрахани продлится не долго и послужит лишь переходным путем к высшим должностям [41] . Такой далекий переезд, с семьей, со всей домашней обстановкою, дворовой прислугою, и оставление нашего небольшого хозяйства, только-что устроенного в деревне под Одессою, без личного нашего наблюдения и надзора, — снова расстраивали меня. Но, во второй раз, делать было нечего. Мне было всего с небольшим сорок лет, я был здоров и мог трудиться. А министр так усиленно уговаривал меня к переходу, обнадеживая вознаграждением в будущем. Я согласился. В конце 1835 года последовал мой перевод, с порядочным пособием на переезд. Сдав нашу деревеньку в аренду, в мае 1836 года я отправился с женою и детьми в Астрахань. При прощании с Инзовым, он тронул меня теплыми словами сожаления о нашей разлуке и даже обильными слезами; обнял меня и заплакал. Впрочем, это прощание наше было не последнее, нам пришлось еще увидеться, несколько лет спустя.
41
Это письмо, вместе с другими замечательными письмами, касающимися А. М. Фадеева, находится в приложении к его «Воспоминаниям» №18 и проч.
Мы совершали путь наш в лучшее годовое время, в мае месяце, довольно удобно и приятно, через Екатеринослав, Новочеркасск и Царицын; с удовольствием отдохнули в Сарепте и благополучно прибыли в Астрахань [42] .
Здесь увидели мы как бы новый свет: новые места, новые люди, новый род занятий. Военным губернатором в Астрахани в то время был генерал Тимирязев, — удивительная смесь противоположностей в характере, хотя с положительным преобладанием благородного и доброго над всем прочим; человек умный, честный, благонамеренный, прямой энергичный, но, вместе с тем, пылкий, отчасти самовластный и деспотичный, он всем хотел руководить по своему: но, прослужив всю жизнь в военной службе, с гражданской частью был еще мало знаком и потому часто не достигал тех результатов, которых желал. Он со многими не уживался, но ко мне с самого начала был очень хорош и навсегда сохранил дружеское расположение, которое я вполне ценил. По служебным отношениям я старался иногда, сколько мог, урезонивать его, в чем, большею частью, и успевал, потому что, как умный человек, он понимал, когда ему говорили дело, но под час хлопот было много чтобы справиться с его неподатливостью.
42
Все иностранные поселения Новороссийского края очень скорбели об отъезде
Астраханское общество не отличалось своей обширностью, даже вернее сказать, было очень ограниченное. По образованию и знанию светских приличий, выдавался одним из первых армянский архиерей Серафим, человек довольно начитанный, видевший почти всю Европу и часть Азии. Он интересовался и занимался более, кажется, мирскими удовольствиями нежели своими духовными делами, коих, впрочем, у него было так немного, что они не могли его обременять. Он один имел порядочную библиотеку, получал хорошие французские книги, выписывал журналы, которыми и меня снабжал, и я с ним приятно проводил время. Из прочих армян выделялось несколько денежных граждан (особенно Сергеев, считавшийся миллионером), отличавшихся от остальных своих собратий только тем, что часто задавали богатые пирушки и попойки для увеселения астраханской администрации.
Богатейшим и именитейшим из русских граждан был тогда в Астрахани Кирилла Федорович Федоров, — личность очень замечательная. Он сам не знал, сколько ему лет, но что был чрезвычайно стар, тому служил доказательством его собственный о себе нижеследующий рассказ. По происхождению из пономарских детей, Тамбовской губернии, выучившись кое как грамоте, он случайно добрался до Астрахани и определился в соляное правление, сперва сторожем, а потом писцом. Быв изобличен в краже из архива за взятки документов, он был высечен плетьми, но не смотря на то, оставлен на службе в том же соляном правлении, по причине приобретенной им смышлености в приказных делах, и продолжал еще некоторое время службу там же, а потом и в других астраханских присутственных местах. Когда ему было от роду около сорока лет, он получил первый офицерский чин, а затем в 1782 году, в год учреждения Владимирского ордена, получил тогда же этот орден за тридцатипятилетнюю службу в офицерском чине. Следовательно, легко рассчитать, каких уже он был лет в 1836 году! В продолжении своей службы, до восшествия на престол Императора Павла Петровича, он сумел накопить несколько десятков тысяч рублей и поехал с ними на коронацию в 1797 году в Москву. Он был большой балагур и в своем роде краснобай, чем и сделался известным тогдашнему генерал-прокурору князю Александру Борисовичу Куракину, у которого взял на продолжительный срок в откупное содержание пожалованные ему на коронацию астраханские рыболовные воды. Князь Куракин выпросил их себе, не имея даже понятия о ценности этих вод, а только зная по доходу, который казна тогда от них получала, что они могут доставлять до двадцати-тридцати тысяч в год, и не более. В этом уверил его и Федоров и потому, кажется, взял их за тридцать тысяч ассигнациями в год, а сам получал от них по несколько сот тысяч рублей ежегодно. К этой прибыльной афере присоединились еще и другие выгодные спекуляции, вследствие чего Кирилла Федорович, около девяносто лет от роду, в короткое время, сделался миллионером и первым аристократом в Астрахани. Начал жить барином. Построил себе большой двухэтажный каменный дом, с двумя алебастровыми, выкрашенными львами на воротах и зажил роскошно, но скверно и грязно. Всех вновь приезжающих в Астрахань приглашал к себе на безвкусные обеды, объявляя при этом, что у него обедают все астраханские свиньи. Проделок же своих, даже при случае самых бессовестных, он не оставил. Из них расскажу только одну, самую замечательную. У него был задушевный приятель, помнится, советник казенной палаты, который перед смертью назначил его опекуном над своей малолетней дочерью и оставил ей 15 тысяч рублей, предоставив их в распоряжение Кириллы Федоровича. По достижении ею совершеннолетия, она вышла замуж за одного морского офицера. Федоров о деньгах, оставленных ее отцом, ничего не говорил, но о них было известно в Астрахани всем, следовательно и воспитаннице с мужем ее. Вскоре после свадьбы они начали просить его отдать им деньги, но Федоров с непоколебимым хладнокровием объявил, что это неправда и что он никаких денег от ее отца не получал. Все увещания и доводы его знакомых, знавших дело, остались напрасны. Письменного же документа или заявления никакого не было. Начался процесс, и дело дошло до очистительной присяги. Федоров, в белой рубахе, с черною свечей в руках, босыми ногами пошел в собор при звоне колоколов и дал присягу, что денег не получал. Эта торжественная церемония совершилась при стечении всего Астраханского народонаселения и по всем правилам обряда очистительной присяги. Но, вслед за тем, неожиданно для самого Федорова, совесть его вдруг заговорила, и так настоятельно, что через несколько дней он келейно сознался в своей вине и деньги возвратил. Все богатство не пошло ему впрок: нашлись пройдохи, умевшие его надуть, и при конце жизни он разорился, не оставив почти ничего, кроме безнадежных денежных претензий к казне и частным лицам. Умер он осенью 1839-го года. Из числа искусников, особенно его надувавших, замечательнейший был некто статский советник Шпаковский, авантюрист и человек довольно смышленый и образованный, но своекорыстные проделки которого в высшей степени составляли его репутацию. Об этих проделках своих он, не запинаясь, рассказывал сам. Любопытнейшая из них состояла в том, что он, будучи еще в молодых летах, прокутился в конец и, дойдя до крайности от беспутной жизни, по смерти брата своего в Очаковскую войну, человека богатого и с значением, сумел заменить его собою, подставить себя вместо него; принял его имя, завладел его деньгами и бумагами и воспользовался его имуществом исключительно один, не дав ничего другим братьям и сестрам. Никто из них не успел изобличить его, и так он и остался на всю жизнь под именем брата своего и продолжал службу его. В Астрахани, уже стариком, он занимал место инспектора почтового округа. Я застал его уже отрешенным от должности, но он не унывал и деятельно подвизался по части ябедничества, сутяжничества и всяких кляузных штук, успев между прочим поддеть и Кирилла Федоровича на несколько сот тысяч рублей. Он умер в Астрахани, в глубокой старости и крайней бедности [43] .
43
История Кирилла Федоровича с Шпаковским, по своей многосложности, продолжительности, разнообразным, необыкновенным и самым неожиданным выходкам с обеих сторон, могла бы назваться эпопеей в летописях сутяжничества, и для подробного описания ее мало было бы нескольких томов. Много раз приходилось нам ее слышать в детстве, но за давностью времени, к сожалению, она почти изгладилась из памяти. Суть дела заключалась в следующем: К. Ф. Федоров был когда-то женат, но давно овдовел и имел только двух дочерей, которые были замужем и тоже умерли, оставив ему внуков, из коих он более всего любил внука Пестова и назначил его своим главным наследником. Пестов был человек порядочный, служил в гусарах, потом вышел в отставку и жил у деда. Шпаковский также был женат и не смотря на преклонные лета, имел молоденькую, прехорошенькую дочь, в которую Пестов влюбился, посватался с согласия деда, и свадьба была решена. Федоров тогда находился в нежнейшей дружбе с Шпаковским. Незадолго до свадьбы, Федоров отправил Пестова в Петербург с доверенностью в опекунский совет, для вклада или получения из него трехсот тысяч рублей. Шпаковский призывался сопровождать Пестова в Петербург, якобы для покупки приданного дочери. По приезде, подпаивал его для своих целей, разузнал, что ему было нужно, и что-то такое смастерил, крайне плутовское, но что именно, память ясно нам не представляет. Кажется, что деньги были внесены в банк на имя Шпаковского; но Пестов, протрезвившись, уведомил об этом своего деда, который сейчас-же принял энергичные меры и доказал, что деньги принадлежат не Шпаковскому, а ему, и добился, что деньги были высланы ему из банка обратно в Астрахань. А Шпаковский, как почт-директор, приказал астраханскому почтмейстеру, своему подчиненному, их задержать, на том основании, что будто бы Федоров, ему их подарил, — в доказательство чего представил письма Кирилла Федоровича и всякие законные документы, оказавшиеся, впоследствии, подложными. Прежние задушевные друзья сделались жесточайшими врагами. Начался многосложный процесса, длившийся несколько лет, вследствие коего почтмейстер потерял место, Шпаковский отрешен от должности и предан суду, а деньги, задержанные на почте, как-то растаяли, испарились и не достались ни Федорову, ни Шпаковскому. Свадьба Пестова конечно расстроилась, однако он продолжал жить у деда, который, хотя и лишил его наследства, но содержала, прилично, в полном довольстве и, только при появлении новых знакомых с визитами, представлял мм присутствовавшего при этом внука неизменно в таких выражениях: «Вот рекомендую вам мой внук Пестов, негодяй, разбойник, предатель, который продал своего деда, — прошу любить и жаловать». А Пестов, с самым невозмутимым равнодушием (вероятно, уже по привычке), очень любезно расшаркивался перед озадаченными гостями. Шпаковский до конца дней своих поддерживал процесс; постоянно вновь измышляемыми доказательствами, будто Федоров подарил ему триста тысяча, На смертном одре, совсем умирающий, когда уже не мог говорить, испуская последний вздох Шпаковский вытащил из под подушки какую-то бумагу и тут же умер. Бумага оказалась подложным духовным завещанием Кириллы Федоровича, в котором он оставлял все свое состояние своему единственному другу Шпаковскому!
Из других почетнейших лиц, с которыми мне пришлось познакомиться, были: русский архиепископ Виталий, добрый старик, но весьма посредственный архиерей; комендант Ребиндер в таком же роде; казачий атаман Левенштерн, а после него фон-дер-Брюгон, — оба хорошие люди. Последний был с нами в родстве по своей жене, рожденной Бриземан-фон-Неттиг, родной племяннице покойной бабушки де-Бандре. Замечательно, что атаманами астраханских казаков назначались чаще всего немцы, не знавшие ни духа, ни свойств этого народа.
Гражданское чиновничество было в то время в Астрахани (да, кажется, и позднее) самое плохое. Взяточничество и мошенничество всякого рода, казалось, были привиты им в кровь до того, что один из чиновников особых поручений военного губернатора, В***, считавшийся одним из лучших, докладывая ему бумаги, украл у него со стола пять рублей.
По калмыцкому управлению, все, что следовало сделать к улучшению его, состояло, к сожалению, совсем не в том, что было сделано: не в том, чтобы составить большие штаты, многоречивое положение, чтобы пригнать в плотную рамку совет Калмыцкого управления, в права и обязанности губернских правлений; не в том, чтобы облечь суд Зарго значением судебных палат, а ламайское управление превратить в духовную консисторию, как это было устроено; а существенная польза состояла бы в том, чтобы составить эти штаты из сколь возможно меньшего числа чиновников, выбрав людей честных. Впрочем, последнее было во всяком случае очень трудно: на месте, выбирать было не из кого более, как из того же астраханского чиновничества, из коего почти все по нескольку раз уже находились под судом и были отрешаемы от должностей. А из Петербурга насылали такую же дрянь, переходившую оттуда на службу в Астрахань только для того, чтобы не умереть в Петербурге с голоду.