Воспоминания
Шрифт:
Дела раскольничьи также составляли важный предмет для занятий и заботливости управляющего палатою. Саратовская губерния, а особенно Заволожье, были гнездом раскольничьих сект всех родов и оттенков. Не только министр, но и сам покойный Император Николай Павлович беспрестанно подтверждал о мероприятиях, которые хотя бы и не уничтожили, но по крайней мере предотвратили распространение раскола. Архиереем тогда в Саратове был преосвященный Иаков, старый мой знакомец по Екатеринославу, где находился одновременно со мною ректором семинарии. — человек почтенный и во всех отношениях достойный уважения, но несколько фанатик относительно раскольников, и тоже усиленно хлопотавший и настаивавший на том-же, — что совершенно понятно. У него часто собирались заседания по этому предмету, под названием: «совещательных комитетов», которые, вместе с исполнениями по совещаниям, также не мало отнимали времени. Разъезды мои во всех направлениях по губернии начались с февраля месяца и повторялись многократно до конца года. Они клонились преимущественно к Заволожским степям, обращавшим на себя особенное внимание правительства, по причине находившегося там обширного пространства незаселенных земель, предназначавшихся как для основания новых поселений, так и для разных заведений и для раздачи в пожалование. Тогда производилось специальное межевавание всех этих земель комиссиею под моим надзором и с особенным в этом деле моим соучастием.
Первый выезд мой был в города Волжск и Хвалынск, а оттуда в Заволожье и в Николаевский уезд. В Волжске я познакомился с богатейшими в Саратовской губернии купцами Сапожниковым и Кургановым, из коих первый был старообрядец в душе, под личиною единоверия, а второй, и душою и телом ярый фанатик, но опытный во всех проделках как угождать и склонять на свою сторону, в защиту своих единомышленников, все
56
Так называемые от реки Иргиза, по берегу которого монастыри расположены. Глубокий и быстрый Иргиз пользуется большим уважением у раскольников, считающих его даже священным, на подобие индийского Гангеса у индусов. Прибрежные монастыри служили целью для пилигримства многочисленным богомольцам и центром для вкладов, стекавшихся к ним со всех концов старообрядческой Руси. Они служили также неистощимым золотым руном для многих местных, губернских и уездных властей, усердно занимавшихся стрижкою оного. Особенно женский монастырь и скиты чаще других подвергались операции подстрижения, вследствие причины самого таинственного характера и под предлогом, по-видимому, самым невинным и безупречным. К уединенному берегу монастыря, периодически являлись особы из предержащей власти, в виду доставить себе маленькое развлечение от многотрудных дел и позабавиться ловлением в водах Иргиза рыбки. Это безобидное упражнение приводило монастырь в великое смятение: честные старицы вступали в переговоры с чиновниками-рыболовами, умоляли не нарушать спокойствия их тихих вод и предлагали за то велие вознаграждение, которое всегда и принималось по таксе, определенной любителями рыбной ловли, которые затем и удалялись, хотя с пустыми неводами, но с полными карманами, — что, действительно, могло назваться ловлением золотой рыбки. Загадка казалась мудреная, но, в сущности совершенно простая. Многократный опыт проявил, что при ловле рыбы по соседству с монастырем, закинутые сети и невода доставляли на берег не только лещей и окуней, но и остатки трупов и костей новорожденных младенцев, и это доказывало, что небесные человеки во ангельском образе праведных инокинь не единственно занимались умерщвлением плотских страстей, но также и поблажкою их, а вещественные последствия препровождались на дно реки. Это могло навлекать на монастырь большие неприятности и затруднение, которые он предпочитал устранять посильными взносами от щедрых приношений ревнителей древнего благочестия.
В семейном отношении этот год принес мне большое утешение соединением снова, во всей полноте, разрозненной моей семьи. Приездом сына моего Ростислава, выпущенного, как выше сказало, из артиллерийского училища за маловажную шалость юнкером в батарею, находившуюся в Бендерах, — я был обязан начальнику артиллерии квартировавшей в Саратовской губернии, генерал-лейтенанту Арнольди он предложил мне перевести сына моего в конную батарею, стоявшую в Саратове, уверив меня при том, что Ростислав мало потеряет от высылки из училища, потому что ко времени, когда его сверстники будут кончать курс в училище, Арнольди представит его к производству в офицерский чин, для получения которого ему придется только съездить в Петербург, выдержать окончательный экзамен, и он будет офицером одновременно с своими товарищами. Конечно я с большим удовольствием и благодарностью согласился на это предложение, и Арнольди не замедлил его исполнить. Вскоре состоялся перевод, и сын мой приехал к нам в Саратов. Приехала к нам также погостить старшая дочь моя Елена, приезд коей сколько нас обрадовал, столько же и опечалил. Она была уже сильно отягощена недугом, который через два года свел ее в могилу.
В продолжение всего моего пребывания в Саратове, летом мы постоянно жили на даче бывшего некогда знаменитого Саратовского губернатора Панчулидзева, в одной версте от города. Тогда она принадлежала сыну его. Пензенскому губернатору, Александру Алексеевичу, нашему старому, хорошему знакомому. Дача состояла из обширного, со всеми барскими претензиями, хотя уже несколько запущенного дома, с большими каменными двухэтажными флигелями по обе стороны и с прекрасною тенистою рощею, некогда украшенною всякого рода затеями, ныне задичавшею, с слабыми, разрушившимися признаками прежнего благоустройства, но тем не менее очень приятным местом для прогулки. Роща граничила с городским кладбищем, находившимся на берегу Волги. В немногие часы, свободные от служебных треволнении, я проводил время на даче с моим семейством с большим удовольствием.
Из посторонних лиц, мое общество ограничивалось небольшим числом хороших знакомых, преимущественно чиновников и помещиков. Из последних не могу не упомянуть о Льве Яковлевиче Рославлеве, бывшем когда то владетелем значительных имений, им прожитых, и находившемся тогда почти уже в бедности, но человеке честном, умном и правдолюбивом, от которого я узнал много истины о личностях, положении и роде, дел в Саратовской губернии. Главной причиной потери его состояния была страсть к охоте, которой он предавался с неудержимым увлечением и в самых обширных размерах, в продолжение многих лет своей жизни. Он держал громадную псарню, множество псарей, и его выезды на охоту представляли зрелище в роде средневекового переселения народов. Со всеми своими псарнями, псарями, верховыми лошадьми, огромным обозом всяких запасов, вин, вещей, с многочисленной компанией приятелей, любителей охоты, он не довольствовался одной Саратовской губернией, но объезжал все соседние, добирался до Оренбургских степей и пропадал в охотничьих разъездах по нескольку месяцев. Так продолжалось, пока хватило состояния, двух или трех тысяч душ, и кончилось вместе с ними. Когда я познакомился с Рославлевым, он жил в двух комнатах одного из флигелей дачи Панчулидзева (на сестре которого был когда то женат), и лишь пара стареньких борзых собачек, оставалась у него единственным грустным сувениром его бывшей грандиозной псарни и счастливого прошлого времени. Но перемена обстоятельств не изменила его характера; он сохранил и в пожилом возрасте всю восприимчивость и энергию молодых лет, что, при его отличном образовании, начитанности, житейском опыте и природной любезности, придавало беседе с ним большую занимательность [57] .
57
Рославлев
Граф Киселев (так же как и граф Перовский) имел методу посылать беспрестанно на ревизию в губернии ревизоров по всем частям и по всем направлениям. Существенной пользы от этого было мало, а хлопот и отвлечений от настоящего дела очень много. Так и меня посетил в этом году для подобной ревизии директор 3-го департамента государственных имуществ Брадке, бывший впоследствии попечителем Дерптского университета, человек умный, добрый и дельный, но в деле управления государственными имуществами, также более формалист нежели реалист. Я, частью, сопутствовал ему в его проезде по Саратовской губернии. Из сопровождавших его двух чиновников находился и Юлий Федорович Витте — будущий мой зять.
Вообще в течение этого 1840-го года, я имел много занятий и хлопот, что отзывалось довольно заметно на начинавшем расстраиваться состоянии моего здоровья.
Последующий 1841 год начался для меня неприятно, усилившейся болезнью моей бедной старшей дочери, частыми возвратами ревматических страданий моей жены и довольно частыми моими собственными болезненными припадками. Между тем увеличивались и служебные занятия и суеты: сверх множества письменных дел в палате, необходимо было беспрестанно разъезжать по губернии. В марте ездил я в Аткарский и Кузнецкий уезды, а 22-го апреля отправился в Заволожье. При самом выезде, во время переправы через Волгу, поднялась буря: сильным порывом ветра мою лодку прибило к косе, на которой я должен был просидеть целый день, по невозможности продолжать плавание, и только ночью, когда буря стихла, удалось перебраться на берег. Затем я изъездил вдоль и поперек новые поселения и места, предполагавшиеся к основанию еще новых поселений в Новоузенском и Николаевском уездах. На возвратном пути, когда я уже приближался к берегам Волги, невдалеке от Хвалынска, в селе Ивантьевке, меня догнал курьер из Саратова с извещением о назначении меня Саратовским губернатором, с производством в статские советники.
Никогда я не думал и не гадал об этом назначении. Если бы меня спросили предварительно, желаю ли я его, то я решительно отказался бы, потому что видел уже много раз, как трудно без особенной протекции редких благоприятных случаев, быть у нас истинно полезным на этом поприще, и как легко потерять в этом звании репутацию, долговременной службою приобретенную, иногда вовсе без действительной собственной вины. В Саратовской же губернии, особенно с самого начала царствования Императора Александра I, почти все губернаторы оканчивали свою службу худо, а именно: Беляков и Панчулидзев были отданы под суд. Степанов, Переверзев, Бибиков и Власов, — бывшие до меня, — уволены без прошений, или должны были просить о увольнении по неудовольствиям. После моего выбытия из Саратова, до сих пор продолжается та же история: Кожевников, Игнатьев и наконец в нынешнем (1862-м году) Барановский — подверглись той же участи. Эти примеры заставляли меня более горевать, нежели радоваться новому моему назначению. По я покорился воле провидения и, окончив мои занятия, возвратился в Саратов [58] .
58
Саратовская губерния в то время была не то что теперь, когда она убавлена значительными урезами, присоединенными к другим губерниям. Тогда она имела в окружности до двух тысяч верст, а народонаселения в ней было до двух миллионов душ. Кроме губернского города Саратова, в ной находилось двенадцать уездных городов. Пространством и народонаселением она превосходила королевства: Датское, Португальское, Вюртембергское, царство Польское и многие другие.
Определение мое в должность губернатора, — как я узнал после, — произошло несколько странным образом. Император Николай Павлович, со времени восшествия своего на престол, сменил уже четырех губернаторов в Саратове. Действие моего предшественника Власова, — который заменил в 1840-м году Бибикова и состоял до того жандармским штаб-офицером, получив место губернатора по предстательству покойного шефа жандармов графа Бенкендорфа, — сильно разгневали Государя, и он приказал бывшему тогда министром внутренних дел, графу А. Г. Строганову, избрать непременно хорошего губернатора. Граф Строганов представил двух кандидатов из военных генералов. Государь усомнился, чтобы они были лучше прежних и спросил графа Киселева, нет ли у него благонадежного и способного человека из подведомственных ему управляющих новыми палатами государственных имуществ, к определению на эту должность. Граф Киселев указал на меня. Государь тогда же меня назначил.
В первую мою затем поездку в Петербург, директора департаментов министерства внутренних дел рассказывали мне, как при этом назначении, — по собственному их выражению, — они разинули рты от изумления, да не только они, но изумился и сам граф Строганов [59] .
По вступлении моем в губернаторскую должность, я имел глупость вообразить себе, что, при моей неопытности в новых обязанностях, ближайшим руководством может мне служить, за несколько лет перед тем изданный Наказ губернаторам, творение графа Д. Н. Блудова. Несколько недель я употребил на вытверживание и изучение этого наказа и потом убедился, что, во-первых: никакой человеческой силы не хватит выполнить его в точности, и, во-вторых, что большая часть указаний в нем суть фантазии. Дело, в действительности, почти никогда так не идет, как в нем указывается и как это должно было бы быть по умозрениям графа Блудова.
59
Граф А. Г. Строганов выразил А. М. Фадееву письменно свое удовольствие по поводу этого назначения, так как приглашал его на службу к себе еще прежде, о чем упомянуто выше.
Андрей Михайлович считал своей обязанностью поблагодарить графа Киселева не за возведение свое в губернаторство, а за лестный его отзыв о нем Государю, причем заявил о своем желании побывать в Петербурге. Граф Киселев ответил ему следующим письмом:
«Милостивый Государь, Андрей Михайлович. На письмо Ваше от 13-го сего мая, честь имею ответствовать, что принятое мною участие в новом назначении, Всемилостивейше Вам данном, есть последствие убеждения моего, что Вы принесете на новом поприще более пользы, как для целой губернии, важной в столь многих отношениях, так и для управления государственными имуществами; не только мне приятно будет, если вы продолжите влияние Ваше на устройство некоторых частей управления до ныне бывшего под непосредственным Вашим начальством, но я покорно прошу Вас, кроме обязанности возложенной на Вас проектом учреждения о управлении государственными имуществами, принять все управление, и по всем частям, в особенное Ваше руководство и направить по Вашему усмотрению все действия палаты и нового управляющего, который будет следовать всем Вашим указаниям. О желании Вашем приехать в С.-Петербург сообщено мною графу Строганову и от Вас зависеть будет обратиться к нему с просьбою о том в то время, когда Вы признаете приезд Ваш удобнейшим. Ваш покорнейший слуга графи П. Киселев. Мая 27 дня, 1841 года.