Воспоминания

Бахрушин Ю. А.

Другим постоянным нашим посетителем из артистического мира был Петр Александрович Волховской.

Происходя из хорошей дворянской семьи Поповых, он рано увлекся театром, и в частности опереттой, порвал с семьей и ушел на сцену. В оперетте Волховской сделал себе громкое имя как комик, выступая по преимуществу в провинции. Приходилось ему играть и с корифеями русской оперетты 70-80-х годов. В мое время он уже был на покое, существуя на небольшие, но достаточные деньги, доставшиеся ему по наследству. Наружность его была примечательной — я редко видел более уродливое лицо, но вместе с тем оно было проникнуто совершенно исключительным благодушием и благожелательством. Прекрасно владея мимикой, Петр Александрович чрезвычайно меня забавлял, изображая обезьяну в зоологическом саду. Бывал он у нас обычно по воскресеньям к обеду. Тут для меня возникала новая забава — смотреть, как П. А. пьет водку. Пил он неизменно панашинскую — рюмки две, три, не больше, но это было целое

священнодействие — он чокался, опрокидывал рюмку в рот, крестился, шлепая себя по лбу ладошкой, и проглатывал водку.

После обеда Волховской неизменно садился за рояль и играл для меня «Чижика» с многочисленными сложнейшими вариациями. Старшие заслушивались его игрой. Это он всегда совершал вроде какого-то обряда.

Петр Александрович, несмотря на свой уже немолодой возраст — ему было лет шестьдесят, был большим любителем ходить пешком. Раз в год он обязательно отправлялся на богомолье к Троице пешком. Шел неспеша, обычно рано утром, вечером и ночью, а днем отдыхал где-нибудь в лесочке в тени. Приходя обратно, привозил моим родителям вынутую просфирку и обычно рассказывал свои приключения.

— Иду я вечером, луна светит, хорошо, — повествовал он, — закурить захотелось 4* . Сел я у оврага, ноги свесил вниз, развернул свои харчи и закусываю. Спина взмокла, а сзади ветерок. Дай, думаю, чтобы не продуло, зонтик расставлю и поставлю сзади. Устроился хорошо, продолжаю отдыхать — вдруг чувствую, кто-то меня в спину толкает прямо в овраг. Еле успел отскочить. Вижу, сзади мужичок подвыпивший. «Ты что делаешь, безобразник?» — «Простите, барин, а я думал — вы черт». Действительно, зашел я потом сзади, посмотрел на свой зонтик в лунном освещении — два рога торчат наверху, а ручки с крючком вроде хвоста, а пьяному — мало ли что представиться может».

Подобных приключений у Волховского было всегда множество, и посетитель он был приятный, интересный собеседник и воспитанный, культурный человек добрейшей души.

Когда мы живали на даче в Гирееве, в двенадцати верстах от Москвы, Петр Александрович бывал у нас каждое воскресенье, причем неизменно приходил пешком из Москвы. Раз как-то летом родители отправились с ним в Кусково в летний сад «Гай», где давали какую-то старинную оперетту. Сели в первом ряду. Среди главных исполнителей отличался какой-то толстый опереточный актер, которого Волховской знавал еще на сцене молодым человеком. Сидя в партере, Петр Александрович немедленно стал строить ему уморительные гримасы, чем поставил исполнителя в крайне затруднительное положение, особенно в патетических местах.

Шутить Волховской любил, но всегда благодушно и незлобиво.

Как-то однажды к отцу по какому-то делу приехал солидный мужчина профессорского типа, с большой окладистой бородой и в очках. Это был большой любитель русской старины, литератор, стяжавший себе громкую известность как автор бесконечных исторических авантюрных романов, изо дня в день печатаемых в «Московском листке» Пастухова, Евгений Николаевич Опочинин. Произведения его не блистали особыми литературными достоинствами или глубокими мыслями, но бывали крайне занимательны. Кроме того, они обладали еще тем достоинством, что знакомили, хотя и чрезвычайно поверхностно, с русской историей московские низы — газета «Московский Листок» была любимым печатным органом прислуги, приказчиков, извозчиков, словом, мещанина и мастерового люда. Среди них имя Опочинина было куда более популярно, чем имена Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Короленко.

Прощаясь с Опочининым, мой отец, как всегда, пригласил его посещать нас по субботам. Евгений Николаевич степенно, как все, что он делал, поблагодарил и не преминул явиться в ближайший субботний день. С этого времени до конца своих дней он остался постоянным близким человеком нашего дома. В вопросах истории и литературы эрудиция Опочинина была потрясающей, причем приобретена она была не столько теоретически, сколь практически. Стоило в его руки попасть какой-либо старинной вещи, портрету, рукописи, он не успокаивался до тех пор, пока не узнавал о ней все, что возможно узнать, хотя бы для этого надо было перерыть бездну книг. Эта любовь к отечественной истории заставляла его подчас выступать в печати не только как авантюрно-бульварного романиста. Случайно напав на какую-либо тему и увлекшись ею, Евгений Николаевич «уходил от мира», зарывался в архивах и через непродолжительное сравнительно время появлялся снова в свет с интересной и ценной собственной рукописью под мышкой. Евгений Николаевич особенно любил быть пионером в каком-либо научном исследовательском вопросе, и в этом отношении некоторые его книги, в особенности в области истории театра, до сего времени являются неоценимыми справочниками.

Литературная деятельность Опочинина с ранних лет ввела его в писательский круг Петербурга, где он в молодости жил. Он был лично знаком с Достоевским, Майковым, Полонским и другими нашими прославленными писателями. В конце жизни Евг. Ник. начал писать свои воспоминания, но, к сожалению, не успел их закончить и света они не увидели, хотя

мне лично удалось слышать кое-что из них в его чтении. Однажды он читал о Достоевском, а в другой раз о кн. П. П. Вяземском — оба отрывка, как и все, что писал Опочи-нин, были чрезвычайно интересно, занимательно написаны.

Отец чрезвычайно ценил?. Н. Опочинина и справедливо считал его одним из первых своих учителей в области собирательства театральной старины. Кроме того, Оночинин был неизменным вкладчиком в собрания отца и считал своим долгом по мере сил и возможностей пополнять его театральное собрание. Со своей стороны, надо полагать, что и Евгения Николаевича тянуло к нашему дому, где он чувствовал, что его знания и авторитет ценятся и на него не смотрят лишь как на третьестепенного литератора — отношение, которое доминировало в его литературных знакомствах. Характерный образ Евгения Николаевича Опочинина останется у меня в памяти до конца дней.

Происходя из старой столбовой, но мелкопоместной дворянской семьи, представители которой с древних времен оказывали услуги своему отечеству, он сосредо точил в себе наслоение многовековой культуры, внешние проявления которой не поддаются описанию, но которые, при общении, чрезвычайно ярко и сильно ощущались. Эта культура проглядывала и в его постоянно тихом, ровном голосе и в степенной манере себя держать, и в том, как он закуривал папиросу, и даже в его почерке. Это была фигура неповторимого прошлого — такими, очевидно, были литераторы-шестидесят ники. Облеченный в свободно, но по мерке сшитый неизменный длинный сюртук, с длинными волосами, зачесанными назад, с длинными ногтями и в старомодных очках, он, казалось, сошел с фотографии-дагерротипа эпохи Александра II.

Опочинин имел чрезвычайно невыгодную для себя особенность — будучи человеком чрезвычайно чистоплотным и аккуратным, он почему-то всегда имел грязный, запыленный вид. Долгие годы моя мать, например, была убеждена, что у него в квартире грязно и неопрятно и что он редко ходит в баню. Лишь впоследствии, после более близкого знакомства с Опочининым, это предубеждение прошло у моей матери, но я знаю людей, которые сохранили его до смерти Евгения Николаевича.

Квартира Опочинина, помещавшаяся в Большом Знаменском переулке, во дворе церкви Знаменья, была отнюдь не беспорядочна или неопрятна, а, наоборот, являлась образцом аккуратности и гигиены, напоминая маленький интимный музей. Кабинет Евг. Ник. — обширная комната была вся завешена маленькими, большими и среднего размера старинными картинками, почему-либо его заинтересовавшими. Там рядом с первоклассной вещью ютилась какая-нибудь кустарная дрянь, чем-то пленившая хозяина. При этом, при желании посетителя, хозяин мог немедленно объяснить, почему та или иная вещь ему дорога, и эти объяснения всегда бывали очень интересны. В комнате трудно было пройти от количества расставленной в ней старинной мебели красного дерева, карельской березы и золотого левкаса. Изобиловали столы всевозможных размеров, на которых в величайшем порядке были разложены и расставлены десятки, если не сотни старинных мелких вещичек. Тут были и фарфоровые статуэтки, и хрусталь, и бисерные вышивки, и серебро, и чеканная медь, и кованое железо, и резное дерево. На полу лежал ручной работы старинный ковер, с потолка свисала старинная люстра, над окнами — старинные карнизы для занавесок, и на всем этом никогда нельзя было заметить и следа пыли, что надо приписать неустанным заботам очаровательной жены Опочинина — Ольги Николаевны и ее дочерей. А вместе с тем квартира, как и сам ее хозяин, производила впечатление запущенности и нечистоплотности. Особенно трогательно было смотреть на Опочинина в конце его дней. К старости он заболел катарактой обоих глаз и подвергнуться операции побоялся из-за своего возраста. Он терял зрение постепенно, изо дня в день, относясь к этому стоически. Бывало, придешь навестить старика, он усадит на свой любимый диван или за большой стол, за которым когда-то работал, и начнутся разговоры. В пылу их он вдруг встанет: «Погодите, я Вам покажу…» — и начнется его медленное продвижение но комнате с простертыми вперед руками, пока они не нащупают нужный столик или полку. Затем пальцы начнут перебирать все на полке, пока не нащупают то, что надо. Как у всех слепцов, взамен зрения у Опочинина развилась память и осязание и при этом в весьма короткий срок — абсолютно слепым он был года три, не более. Часто беседа с Опочининым прерывалась докладом о приходе како-го-либо лица. Обычно Евгений Николаевич немедленно приглашал его в комнату. Этот неизменно оказывался каким-либо невероятным субъектом самого необычайного вида — либо прожившегося интеллигента, либо купца-лабазника 5* , либо мужичка-прасола, либо дьячка-расстриги. Пришедшие вытаскивали из кармана или мешка какие-либо диковинные вещи. Опочинин их осматривал, а впоследствии ощупывал и давал свои заключения. Если какая-либо вещь ему нравилась, он немедленно предлагал мену, которая обычно и происходила. Покупать вещи к концу жизни он уже не мог из-за стесненных материальных обстоятельств, что не мешало ему, когда кто-либо из его друзей выражал желание купить у него какую-либо вещь, неизменно говорить: