Воспоминания
Шрифт:
Особенно памятен мне дом деда в праздник Пасхи. По семейным традициям в этот день должны были собираться к деду все члены семьи. Начинался праздник, естественно, с пасхальной заутрени, к которой все съезжались в церковь Троицы в Кожевниках, где дед был старостой. Помню зябкое ощущение прерванного сна, разряженная в белое мать с шелковым пестрым ридикюлем, в котором помещались крашеные яйца для христосования, отца, облаченного в сюртук при белом галстухе, и себя самого в белой шерстяной матроске. Недалекий нуть лежал по темным замоскворецким улицам, скуно освещенным тусклыми керосиновыми фонарями. Бывало, пригреешься в пролетке и клонит ко сну… Огромная церковь, битком набитая рабочим людом, сияет огнями в преддверии великого праздника.
В церкви у каждого свое место — мы, потомство Александра Алексеевича, стоим налево от входа на местечке, обтянутом красным сукном; потомство Петра Алексеевича стоит на таком же местечке справа от входа, два деда Александр
В этом занятии проходила половина обедни. Вторая половина также не была тягостна, так как протекала в предвкушении разговения. От обедни, уже при свете раннего весеннего рассвета все, то есть прямое потомство деда, ехали к нему разговляться, — остальные разъезжались по своим родоначальникам, чтобы днем снова наносить друг другу визиты. У деда все собирались в столовой и ждали его возвращения, — дело в том, что мы все с родителями — молодое поколение, возвращались из церкви на лошадях, а дед, по раз и навсегда заведенной традиции, шел пешком. Когда он входил в столовую, все садились за стол и начинали разговляться. Многочисленная женская половина семьи дяди готовила несколько самостоятельных пасок и куличей по собственным рецептам, и необходимо было попробовать от каждой, чтобы не обидеть стряпух. Лишь часов в семь утра мы возвращались домой и ложились спать, а днем надо было обязательно снова нанести визит деду.
Несмотря на то что после заутрени и разговления мы ложились спать под утро, долго спать не полагалось.
Утреннее кофе подавалось в комнате матери — столовая же была занята сервированными столами для визитеров. Перед кофе вся прислуга собиралась наверху в буфетной. Все были одеты по-праздничному, женщины расфуфырены и завиты барашками, мужчины в новых рубашках, в белоснежных фартуках, с расчесанными маслом волосами. Отец, мать и я шествовали в буфетную, где стояло большое блюдо с покрашенными яйцами, а рядом горой лежали праздничные подарки. Начинался обряд христосования. Отец, мать и я троекратно целовали каждого, одаривая его яйцом и подарком. По окончании этой церемонии мы наскоро проглатывали свой завтрак и спешили в Кожевники к деду.
Принимал он в своем кабинете. Визит длился не более десяти — пятнадцати минут. В конце его дед говорил: «Ну, ну — у вас, наверно, свои гости, вам пора домой», — и затем он лез в свой письменный стол и доставал оттуда запечатанные конверты. Один он передавал отцу, а другой матери — это были денежные подарки к празднику. Потом подзывался я, которому вручался золотой десяти- или пятнадцатирублевого достоинства, извлекаемый из жилетного кармана деда.
Родителям действительно уже было пора домой, так как у нас в это время должен был уже начаться праздничный прием.
В нашей большой столовой накрывались два длинных стола. На центральном, занимавшем две трети комнаты, располагалась всевозможная закуска, водки, вина. Перпендикулярно к нему ставился другой стол, меньшего размера, на котором сервировался чай со всякими вкусными вещами. За этим столом сидела мать.
Приезд визитеров начинался обычно часов с одиннадцати утра. Первыми являлись попы, которые служили молебен празднику, — приезжало несколько попов из приходской церкви, из Кожевников, где мы встречали праздник, из театрального училища, где отец был старостой, а впоследствии, когда мы жили на даче, и поп сельский, но этот обыкновенно на второй день. Все они после отправления требы 5* приглашались закусить и выпить чаю. За попами следовали старшие приказчики с фабрики и из амбаров, затем появлялись ближайшие родственники, жившие неподалеку: дяди двоюродные, троюродные и родные. Часов с двенадцати и до пяти визитер шел густо. Каждые несколько минут сменялись люди, с которыми отец и мать встречались по делу службы или с которыми были просто знакомы. Все одеты были по-праздничному в сюртуках, фраках или вицмундирах, в орденах, а военные — в парадных формах. Почему-то особенно ярко помню на этих приемах главного дирижера Большого театра И. К. Альта-ни, главного хормейстера того же театра У. О. Авранека, известного скрипача В. В. Безикирского и актера Малого театра Н. И. Музиля. К концу дня приезжали
Помню и другой обычный ежегодный прием, происходивший в нашем доме, как правило, Великим постом. Он был совершенно другого характера — это был прием чудотворной иконы Иверекой Божьей матери, величайшей московской святыни. За несколько дней до посещения иконы мать, иногда со мной вместе, заезжала в контору часовни у Иверских ворот и договаривалась о дне и времени посещения святыни. К назначенному дню в доме все принимало торжественно-праздничный вид. Комнаты начищались, полы натирались, мебель облачалась в чистые чехлы. Все домашние также приводили себя в порядок и одевались в лучшее платье. В большой столовой, в углу под иконой ставилась мягкая скамья, накрытая белою скатертью, а перед ней также накрытый белой скатертью ломберный стол с миской, наполненной водой, и три маленьких подсвечника с восковыми свечами. Когда все это было приготовлено, начиналось ожидание иконы. Разодетые дворники ждали у отпертых дверей подъезда, а я с женской прислугой у окна гостиной. Наконец, влекомая шестерней лошадей с форейтором, показывалась долгожданная огромная карета. Впереди скакал верховой с зажженным церковным фонарем. Степенно из кареты вылезал священник, а затем в дом кверху по лестнице усилиями всех домашних мужчин вносили тяжелую громадную икону.
На мою долю приходилось несение фонаря перед иконой. Начинался молебен с водосвятием. Потом следовало угощение священнослужителей, после чего полагалось обнести икону по всем комнатам дома и все их окропить освященной водой. В службы — каретный сарай, конюшни и прочее — икону не носили, но обязательно брызгали в них святой водой. Затем тем же порядком икона уезжала. При ее отъезде моя нянька обязательно заставляла меня подлезть под икону, когда ее несли, и сама также с кряхтением подлезала под нее, — это называлось «осениться благодатью». Столь же необходимым считалось посидеть в молчании несколько секунд на мягкой скамье, на которой стояла икона. День посещения Иверекой считался в доме праздником, и соответственно соблюдался праздничный ритуал.
Раз или два в год бывали у нас званые вечера. Мать и отец, часто выезжая в гости на обеды, были обязаны, по правилам гостеприимства, соответственно звать к себе всех тех, у кого они бывали в течение сезона. Это были собрания уже совершенно иного порядка.
С утра к нам в дом приезжали повара одного из лучших московских ресторанов «Эрмитажа» или «Метрополя» со своими продуктами и кухонным оборудованием и начиналась стряпня к вечеру. Затем являлись садовники из магазина живых цветов Ноева, которые убирали столовую и обеденный стол. Монтеры осматривали всю проводку, заменяли перегоревшие лампочки и проводили свет в цветы. Приезжали музыканты, или, вернее, музыкант (звуки оркестра считались чересчур резкими) — особенно славившийся в Москве цимбалист Стефанеско, который во время обеда играл на своем инструменте в зимнем саду, рядом со столовой, с тем расчетом, чтобы музыка доносилась оттуда приглушенной и не мешала разговорам. Большого труда для отца и матери стоила рассадка во время обеда — надо было все досконально продумать, чтобы всем было и весело и приятно и не было бы обид, хотя таковые все же иногда и бывали. Список приглашенных также тщательно фильтровался.
Московская «купеческая аристократия», к которой мы принадлежали, была очень щепетильна в отношении тех лиц, которые принимались или не принимались в ее узкий круг. Так, считалось недопустимым принимать на званых вечерах выскочек, то есть быстро разбогатевших на удачных спекуляциях купцов без купеческих родословных или купцов, получивших дворянство. Таких можно было принимать, но отдельно.
Помню, например, представителей одной известной московской купеческой семьи. По русским законам владельцы фирм, просуществовавших сто лет, автоматически получали дворянство. Обычно было принято отказываться от подобного перехода из сословия в сословие. Представители этой фамилии не соблюли традиционного правила и не отказались от дворянского звания. Немедленно все двери лучших купеческих домов, где они раньше всегда бывали желанными гостями, наглухо и навсегда захлопнулись перед ними. Бывали у нас иногда не на званых обедах и представители другого купеческого рода, состоявшего даже с нами в родстве. Эта семья сказочно разбогатела в течение последних двадцати лет. В начале этого столетия она фактически владела уже двумя городами, но ее представители также не принимались в узкий круг купеческой знати. Столь же предосудительно было жениться или выходить замуж за дворян, или, еще хуже, за титулованных. Подобным бракам, если они совершались, всегда предшествовали семейные драмы. Одна из старших сестер моей матери вышла замуж за князя Енгалычева. То, что происходило в семье деда перед ее свадьбой, лучше всего видно из письма моей матери к ее подруге но гимназии.