Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан
Шрифт:
«Тогда пойдем выпьем по рюмочке коньяку, — предложил Родольфо. — Подожди, я позову жену. Она одна из тех одержимых за карточным столом».
Он обратился к одной из картежниц, она нехотя подошла к нам.
«Поздоровайся, детка».
Она улыбнулась уголками губ. В ее пышных каштановых волосах, словно случайно забытый, сверкал большой гребень, усыпанный жемчугом. Белоснежное, как ее кожа, гладкое платье облегало высокую, стройную фигуру. Я похолодел. Передо мной стояла Мария Луиза. Ее глаза, серьезные и строгие, смотрели мне прямо в лицо, словно она призывала меня молчать во что бы то ни стало.
«Он уезжает рано утром, — сказал Родольфо. — Я думаю, мы посидим
Женщина повернулась к нему.
«Прости. Но сейчас самый напряженный момент в игре».
Когда я увидел ее лицо в профиль и услышал тембр ее голоса, я вдруг усомнился, что это Мария Луиза. Ведь мог же Родольфо жениться второй раз и найти жену, похожую на первую — ту, что умерла.
«Мы сядем к вам за стол и поглядим немножко…»
«Нельзя, — возразила его жена детским, несколько робким голосом, который принадлежал живой и незнакомой, а не умершей. — Говорят, это приносит неудачу…»
Родольфо засмеялся:
«Эти сумасшедшие бабы каждый вечер проводят за картами…»
«Он всегда преувеличивает, — сказала женщина, — не верьте ни единому слову». И когда она снова повернула ко мне лицо и проговорила эти слова тихо и решительно, я опять почувствовал острую боль в сердце и мучительное сомнение: ты ли это, Мария Луиза?.. Я сказал:
«Мне нужно очень рано уезжать. А потому пожелаю вам обоим всего доброго».
Родольфо пожалел, что мы так скоро расстаемся. Он думал, что мы выпьем коньяку, а когда игра кончится — должна же она когда-нибудь кончиться, — вместе поужинаем.
Мы пожали друг другу руки. Женщина, которая была или не была Марией Луизой, снова пристально посмотрела на меня. Мне почудилось, что взгляд ее исполнился грустью, словно ей тяжело прощаться со мной…
Я тут же изменил свои намерения. Я вернулся в душную комнату. Бросился на постель и пролежал несколько часов. Две мысли сталкивались в моей голове: это она, это не она.
Может ли человек настолько измениться, чтобы, забыв нашу прекрасную юность, остаться приклеенным к карточному столу? Может? А почему бы и нет? Общаясь с Родольфо, можно сильно измениться. Тогда нет причин грустить о ней. Забудь ее. Как я могу забыть ее, мою, умершую! Это была не она. Когда она наклонила голову, украшенную этим большим гребнем, она была совсем чужой…
Но ведь в прошлый мой приезд в эту страну Эмма подкараулила меня, чтобы подробно описать, как Мария Луиза утонула, так сказать, по моей вине, после долгого и тщетного ожидания. А бессердечная Элиза посмеялась над этим невероятным предположением. Хотя и она подтвердила, что Мария Луиза умерла. Она утверждала, что Родольфо сделал Марию Луизу счастливой. Она погибла в результате несчастного случая. Но она наслаждалась жизнью вплоть до последнего часа.
Если все это правда, правдой может быть и то, что она полностью изменилась. Тогда возможно и самое страшное. Тогда возможно, что Родольфо, с которым она была счастлива, послал Эмму в порт внушить мне, что Мария Луиза умерла, чтобы я не помешал их благополучной жизни. Ее подруга Элиза, холодная как лед и безразличная ко всему, кроме музыки, также обманула меня. Они каким-то образом поняли, что в тонкой как волосок ниточке воспоминаний о нашей общей юности таится намек на опасность. Нет, лучше причинить страдания мне и избавиться от этой опасности.
Знала ли Мария Луиза об этом обмане? Может быть, даже сама участвовала в нем? И это возможно. Это было бы только частью ужасной, сводящей с ума перемены, происшедшей в ней. А может быть, от нее просто скрыли мой приезд, когда мое имя появилось в списке гостей, приезжающих на выставку в Сан-Паулу?
Нет, у этой женщины сегодня вечером не было никакого, почти никакого сходства с Марией Луизой. Но откуда у меня желание быть так ужасно несправедливым к Марии Луизе? Я ревную ее не к Родольфо, я ревную ее к смерти. Сорвалась ли она со скалы, попала ли в водоворот, нарочно или случайно… Не знаю. И не к чему мне доискиваться, как это было. Смерть настигла ее в воде и, прежде чем унести, ударила ее прекрасное, гибкое тело о скалы. Из зависти, что она прекрасна, как богиня океана Иеманжа, которой одной дано единоборствовать с ним.
Поникшая голова, окровавленные губы, бессильно повисшие руки, избитое о скалы тело — такой была мертвая Мария Луиза, такой она лежала на столе в зале. Так описала ее Эмма. И люди толпились вокруг, чтобы взглянуть на прекрасную утопленницу, и подлая смерть скрежетала зубами в бессильной ревности.
Нет, женщина в отеле со сверкающим гребнем в волосах была чужой.
Ну а если, несмотря ни на что, это была все-таки она? Если это она украсила волосы гребнем? Эмма могла мне солгать. Эмма всегда была привязана к своим господам. Не говоря уже об Элизе. Для той ложь — наслаждение.
А может быть, Родольфо узнал, что мы снова начали писать друг другу письма, полные любви. И он бы не допустил, и по законам этой страны она никогда бы не смогла приехать ко мне. И выйти второй раз замуж. А раз она была вынуждена остаться с ним, в кругу его друзей, она подумала: чем хуже, тем лучше. И на всем поставила крест. На каждом воспоминании о нашей счастливой жизни. Она, как в трясину, погрузилась в пеструю сутолоку, и наряжалась и причесывалась, чтобы он мог ею кичиться…
Нет, нет, я несправедлив к моей Марии Луизе, ужасно несправедлив и еще буду страдать от этого. Такой богатый человек, как Родольфо, сумеет рано или поздно найти жену, похожую и лицом и телом на умершую возлюбленную. Он найдет ее, потому что никогда не любил по-настоящему ту, мертвую. Он только играл в любовь. Это я любил ее, я, и поэтому для меня она никогда не умрет. Я могу представить себе ее мертвой лишь на мгновение. И тут же я начинаю вспоминать о нашей общей неумирающей юности. Я не хочу думать ни о чем другом. Я не хочу…
Сколько времени мы в пути, Хаммер? Сколько времени прошло с тех пор, как я столкнулся с Родольфо в отеле «Эксельсиор» и увидел женщину, похожую на мою Марию Луизу так, что их можно было спутать? А может быть, она и была Марией Луизой? Может быть, все-таки, несмотря ни на что, это была она? Так страшно изменившаяся. Совсем не изменившаяся и так страшно изменившаяся. Ее изменило то окружение, куда она попала. Ничего невозможного нет, Хаммер. Все, все возможно. Любое изменение — к крайностям зла и к крайностям добра. Но нет. Это неправда…
Я сам разволновался. Я воскликнул:
— Конечно, неправда. И если вы сами знаете это, Трибель, зачем вы снова и снова растравляете старые раны?
Трибель продолжал, но в другом тоне, словно теперь ему нужно было утешать меня:
— Сплошь и рядом слышишь прелюбопытные истории. Но все-таки в душе человека таится искра, иногда ее заволакивает дымом, иногда она скрывается под пеплом, но снова и снова разгорается прежним огнем.
Такая искра должна быть. Это я понял из последнего письма Марии Луизы. Почему здесь, на борту, я снова начал сомневаться? Не грех ли сомневаться в Марии Луизе? Она умерла. И никто не может воскресить ее. Откуда же во мне это желание придумать ей сомнительную, смутную жизнь?