Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан
Шрифт:
Я снова попал в приемную. Собаки напугали полдюжины маленьких еврейских детей, которые с плачем прижались к своим родителям и бабушке, желтой неподвижной старухе, такой древней, что, казалось, не Гитлер изгнал ее из Вены, а эдикт королевы Марии-Терезии. На шум из кабинета вышла молоденькая девушка, которая, должно быть, всю войну, все это время разрухи и опустошения, провела на каком-нибудь небольшом облачке, таком же нежном и розовом, как ее личико. Улыбаясь и шурша ангельскими крыльями, она повела всю семью в кабинет консула, но лица взрослых оставались по-прежнему мрачными. Хотя я и сам в эту минуту был заражен транзитной горячкой, одурманен погоней за визами,
— В гостинице их было двенадцать. Клянусь вам.
Моя соседка по номеру решила не терять зря времени — она вынула щетку и принялась чесать собак.
Мне стыдно вам в этом признаться, но сердце у меня отчаянно колотилось. Скажу откровенно, я не обращал внимания на людей, которые, задыхаясь от волнения, входили в эту приемную. «Как бы ни выглядел человек, который зовется консулом, — думал я, — он имеет надо мною власть, это бесспорно. Правда, власть консула ограничена территорией страны, которую он представляет, но его отказ в транзитной визе будет для городских чиновников и сотрудников других консульств равноценен волчьему билету. И мне снова придется бежать, придется расстаться с еще не завоеванной мною возлюбленной».
Но когда выкрикнули фамилию Вайдель, я успокоился. Я больше не боялся ни разоблачения, ни отказа. Я почувствовал огромную, непреодолимую дистанцию между тем, кого вызвали, и консулом, человеком из плоти и крови — пусть из высохшей плоти и жидкой крови, — неподвижно сидящим за столом.
С любопытством, как бы со стороны вслушивался я в это обращение к привидению, в это заклинание тени, давным-давно сошедшей в призрачный город мертвых, украшенный рядами крестов со свастикой.
Но консул разглядывал меня, живого, стоящего между ним и тенью Вайделя, с холодным вниманием.
— Вас зовут Зайдлер, а пишете вы под именем Вайделя. Почему?
— У писателей это часто бывает, — ответил я.
— Что заставило вас, господин Вайдель-Зайдлер, добиваться мексиканской визы?
На этот строгий вопрос я ответил со скромной откровенностью:
— Я ничего не добивался. Я принял ту визу, которую мне предложили первой. Меня это устраивало.
— Скажите, пожалуйста, господин Вайдель-Зайдлер, почему вы никогда не хлопотали об американской визе, которую вы могли бы получить как писатель, подобно большинству ваших коллег?
Я ответил консулу:
— Куда бы я мог подать такое прошение? Кому? Каким образом? Ведь я был выключен из жизни. Немцы вошли в Париж. Наступила ночь…
Он постучал карандашом по столу.
— Однако посольство Соединенных Штатов продолжало свою работу на площади Согласия.
— Откуда я мог это знать, господин консул? Я больше не ходил на площадь Согласия. Таким, как я, нельзя было показываться на улице.
Консул наморщил лоб. Вдруг я заметил,
— Каким образом вам, господин Зайдлер, удалось получить мексиканскую визу?
— Должно быть, этому способствовало благоприятное стечение обстоятельств, — ответил я, — ну, и хлопоты каких-то добрых друзей.
— Почему же каких-то? У вас есть друзья в кругах, близких бывшему правительству бывшей Испанской Республики, которые теперь связаны с определенными кругами, близкими нынешнему правительству Мексики.
Я подумал о бедном покойнике, похороненном так поспешно, о жалком чемоданчике, оставшемся после него…
— В правительстве? — воскликнул я. — Друзья? Да что вы!
— Вы оказывали известные услуги бывшей республике, — продолжал он. — Вы сотрудничали в ее прессе.
Я вспомнил о пачке исписанных листов на дне чемоданчика, о той запутанной сказке, которая захватила меня в один печальный вечер… Как давно все это было!
— Никогда я не писал в республиканской прессе! — крикнул я.
— Простите меня, но мне придется освежить в вашей памяти некоторые факты. Так, например, существует написанный вашим пером и переведенный на многие языки рассказ о расстреле в Бадахосе…
— Рассказ о чем, господин консул?
— О массовом расстреле красных на арене цирка в Бадахосе.
Он пристально взглянул на меня. Должно быть, он приписал мое искреннее изумление исчерпывающей полноте своей осведомленности. Я и в самом деле был безмерно удивлен. Из каких бы побуждений покойный Вайдель ни описал это событие — должно быть, с чужих слов, — он наверняка сделал это с тем магическим талантом, который угас вместе с его жизнью. Его волшебная лампа, озарявшая своим удивительным светом все, на что бы он ни направил ее лучи — чаще всего на запутанные истории и однажды на арену в Бадахосе, — теперь погасла и разбилась. Как глупо поступил Вайдель, что сам загасил ее. Обладать такой лампой — значит ведь подчинить себе «духа» этой лампы, не правда ли? Я дорого дал бы, чтобы прочесть его описание расстрела в Бадахосе.
— Никогда, ни прежде, ни потом, я не писал ничего подобного, — сказал я.
Консул встал и бросил на меня взгляд, который можно было бы счесть пронизывающим, если бы он пронизывал того, кого надо.
— У вас есть поручитель? — спросил он.
Где, черт возьми, мне было взять поручителя, который присягнул бы, что покойный Вайдель ни тогда, ни потом не писал ничего подобного, что он и впредь никогда не будет писать ни о каких массовых расстрелах красных ни на какой арене?
Допрос прервался. Умолк и стук пишущей машинки. И когда тишина угрожающе нависла над этой комнатой, я вдруг вспомнил о начале своего затянувшегося приключения, вспомнил о Паульхене.
— Конечно, у меня есть поручитель, — сказал я. — Мой друг Пауль Штробель. Его можно найти в Комитете помощи на улице Экс.
Фамилию записали в список под другими фамилиями. Протокол подшили к другим протоколам. Мое досье поставили к остальным досье, а я получил повестку явиться вторично восьмого января.
После такого допроса меня потянуло в ближайшее кафе. Я спустился по лестнице в вестибюль и очутился в толпе, сквозь которую трудно было протиснуться. На всех лицах было выражение растерянности и испуга. Перед воротами стояла санитарная машина. Выходя на улицу, я увидел, как санитары положили кого-то на носилки и понесли к машине. Я узнал маленького дирижера. Он был мертв. Люди рассказали мне: