Восстание среднего класса
Шрифт:
Новое поколение раздражено даже больше. Они воспитаны в Европе, они вполне могут стать «нормальными» немцами, англичанами и французами, не отрекаясь, разумеется, от своих корней (точно так же, как это случилось с евреями или русскими иммигрантами в XX веке). Но им не удается! У них просто нет на это денег и никогда не будет. Либеральная толерантность оборачивается закреплением апартеида: вместо социальной интеграции людям предлагается развивать свои культурные особенности. Чем больше они это делают, тем более противопоставляют себя «коренному населению». В то же время среди «коренного населения» растет недовольство: мы о них заботимся, все им позволяем, а с их стороны никакой благодарности! Чем неустойчивее социальное положение «белого человека», тем сильнее подобные настроения.
Легко догадаться, что среди «новых меньшинств», в свою очередь, возникает великолепная почва для распространения фундаменталистской пропаганды. Либеральная толерантность способствует тому, чтобы каждая община противопоставляла себя всем остальным. А социальное положение вызывает недовольство, делает людей все более агрессивными.
Английский писатель Тарик Али назвал происходящее «столкновением фундаментализмов». Среди «белых христиан» распространяются неофашистские идеи. Среди «нехристей» религиозный фундаментализм. И то и другое идеологически очень похоже. В сущности речь идет о двух версиях крайне правой идеологии, отличающихся только «культурным» оформлением. Идеи крайне правых представляют собой фундаментализм белых европейцев. Фундаментализм есть не что иное, как правый популизм в исламизированном варианте.
Обе идеологии построены на расовой ненависти, обе отрицают классовую солидарность. И главное, в обоих случаях понимание реальных общественных противоречий заменяется ложной проблемой. Эту ложную проблему решить невозможно. Европа не может избавиться от иммигрантов. Призывы «приучить этих варваров к нашему образу жизни» повисают в воздухе: иммигранты и рады были бы жить как все, но для этого им надо занять такое же положение в обществе, как и представителям благополучного «белого» среднего класса. Ас другой стороны, никто не сможет (да и не собирается всерьез) превратить Западную Европу в новый халифат.
Неолиберализм наступал, обещая разнообразие и богатство жизненных возможностей для тех, кто готов играть по правилам рынка. Увы, главное правило рынка в том, что большинство игроков проигрывает. В этом сущность «игры». Имущественное неравенство обостряется, а вместе с ним уходит в прошлое и равенство возможностей.
Кризис неолиберальной модели обострился к началу 2000-х годов, когда были исчерпаны возможности роста, связанные с новыми технологиями. Информационная революция уже в прошлом, а будни «информационного общества» оказываются столь же суровыми, как и будни индустриального капитализма.
Социальный и экономический кризис отражается на политике. Великая депрессия породила фашизм. В новый век мы входим с новым вариантом крайне правой идеологии. И отождествлять ее с фашизмом можно только в одном: ненависть к «чужому» по-прежнему остается объединяющим началом. Если для нацизма XX века таким «чужим» был еврей (единственный «чужой», массово представленный в тогдашнем европейском обществе), то теперь ту же роль играет мусульманин.
Бегство от свободы
Растерянность и страх, охватывающие часть общества в условиях рыночного кризиса, оказываются питательной средой для правого радикализма. Эрих Фромм в классической книге «Бегство от свободы» описал психологическое состояние мелкой буржуазии 1930-х годов, не способной совладать со стихийными рыночными силами, потерявшей контроль над своей жизнью и смертельно боящейся будущего. Растерявшийся и озлобленный мелкий буржуа ищет спасения в «сильном государстве», которое должно «навести порядок» и обеспечить ему «защиту». Он не способен понять действительные причины кризиса, но требует простых и быстрых решений. Он не доволен тем, как работает капитализм, но не может
Национальный Фронт Ле Пена во Франции и Список Пима Фортейна смогли добиться успеха на волне страха. Не только страха перед преступностью, якобы имеющей «этнические» корни, но и элементарного страха перед будущим в условиях неопределенной рыночной конъюнктуры. Показательно, что в каждой стране и в каждой партии есть свои особенности. Убийство Фортейна превратило его в политического святого европейской крайне правой. Но этот святой, в отличие от громилы Хорста Весселя, погибшего в борьбе за идеалы гитлеровского нацизма, был еще и интеллектуалом. В толерантной Голландии Пим Фортейн подчеркивал, что его организация не является крайне правой, что ее нельзя отождествлять с движением Ле Пена.
Стразу после гибели Пима Фортейна голландская журналистка Имоген Вермюелен вынуждена была объяснять причины популярности убитого. Он был не похож на большинство политиков, выступающих с трибуны голландского парламента в Гааге. До того как стать борцом против мусульманской иммиграции, он безуспешно пытался сделать карьеру, читая лекции по марксистской социологии. «Откуда произошла его популярность? Фортейн говорил то, что многие люди думали, но не решались сказать. Он был настоящим популистом. Он отказался от привычной «гаагской» культуры: открыто признавался в гомосексуализме, не скрывал своих амбиций относительно поста премьер-министра, не изображал скромности. «Я хочу убрать грязь», – говорил он. И люди, уставшие от лицемерных политиков, рады были это слышать. Звезда Фортейна взошла не потому, что люди верили ему, а потому, что они совершенно не доверяли всем остальным политикам».
Гомосексуализм Фортейна стал своего рода знаком. Он, Фортейн, в отличие от французских националистов отстаивает не традиционные семейные ценности, а принципы терпимости, равноправия женщин и светское государство, которым угрожает ислам. Круг замкнулся. Логика мультикультурализма вывернулась наизнанку. Либеральная терпимость обернулась идеологическим обоснованием погромов.
Антиисламизм становится такой же объединяющей особенностью крайне правой идеологии в XXI веке, как антисемитизм в прошедшем столетии. Но неприятие антиисламизма вовсе не означает, что мы испытываем сентиментальную симпатию к фундаменталистам исламского толка. В XX веке большинство еврейских общин в Европе были светскими и либеральными, они существовали в гораздо более благоприятных социальных условиях, чем мусульманские общины в современном «христианском» мире. Потому среди европейских евреев почти не успела развиться фундаменталистская реакция (по принципу «противопоставим немецкому фашизму наш собственный, еврейский»). «Почти», потому что в Израиле на протяжении второй половины XX века крайне правая идеология все же пустила корни, отравив массовое сознание и проникнув в государственные институты. Сегодня мы видим все то же «столкновение фундаментализмов» на Ближнем Востоке. Израильская оккупация не оставляет палестинцам ни надежды, ни выбора. А фундаменталисты из «Хамас» и другие исламские правые превращают страх и отчаяние в топливо войны, которую они уже много лет ведут не только против оккупантов, но и против левых в самой арабской Палестине. Ситуация становится безвыходной. Люди, ставшие заложниками собственной ненависти, не способны найти решение реальных проблем.
Ответом на наступление крайне правых и пропаганду фундаменталистов может стать только культура солидарности. Именно солидарность была историческим ответом рабочего движения на попытки собственников столкнуть между собой людей на рынке труда. Класс объединился во имя общих интересов и преодолел страх. Там, где появляется классовое сознание, социальные противоречия становятся ясны и понятны. Исчезает потребность искать виновного, раскрывать заговоры. Зато появляется желание изменить систему.