Восстание в крепости
Шрифт:
Вскоре на пороге кабинета появился капитан Смирнов.
— Разрешите, господин подполковник?
Добровольский ничего не ответил. Он натянул на трясущиеся руки перчатки и направился к выходу. В дверях обернулся и, пожирая глазами офицера, крикнул:
— Пошли!
Карцер находился между двумя башнями, в южной части крепости.
Все в батальоне знали, что подполковник в минуту гнева особенно жесток и несправедлив. Ему ничего не стоила оскорбить любого, кто попадется на глаза, накричать и даже ни за что ни про что наказать. Поэтому, когда он в сопровождении Смирнова
Но сегодня подполковнику было не до придирок. Глядя прямо перед собой, он быстро шел, покачиваясь на своих кривых ногах. Во время приступов ярости его походка становилась еще более неустойчивой, и сейчас со стороны казалось, что он вот-вот споткнется и упадет.
Часовой, стоявший у дверей карцера с винтовкой на плече, замер при их приближении, превратившись в статую и устремив в одну точку неподвижный, как у мертвеца, взгляд.
Поручик Варламов выхватил из кармана массивный ключ, забежал вперед, открыл замок и распахнул дверь. Затем почтительно отступил в сторону и сделал странный реверанс, словно приглашая даму на мазурку.
На подполковника пахнуло сыростью и гнилью. Он достал из кармана платок, прижал его к носу и решительно шагнул внутрь. Смирнов и Варламов последовали за ним.
По узенькому коридорчику с каменными замшелыми стенами, освещенному десятилинейной лампой с разбитым стеклом, все трое вошли в карцер.
Хотя утро давно уже наступило, здесь, можно сказать, еще царила ночь.
Сквозь небольшое отверстие с решеткой вместо стекла в камеру просачивался слабый, тусклый свет. Это подобие окна открывало взору маленький, величиной с ладонь, клочок неба. Казалось, что к стене карцера прибили грязный серый лоскут какой-то ткани.
Когда глаза вошедших привыкли к темноте, они увидели в углу на нарах Дружина, который сидел сгорбившись, обхватив голову руками.
Заключенный даже не пошевельнулся.
Все еще зажимая нос платком, Добровольский велел Варламову принести из коридора лампу. Через минуту стены карцера осветились скудным желтоватым светом, по ним заплясали уродливые человеческие тени.
Дружин продолжал сидеть на нарах, застланных соломой, не меняя позы, понурив голову.
Подполковник шагнул вперед и остановился перед нарами, широко расставив свои кривые ноги. Его бесило, что этот рядовой солдат не вскочил при его появлении, не вытянул руки по швам.
Лицо у Добровольского перекосилось.
— Встать! — крикнул он.
В старых, видавших виды стенах карцера его голос прозвучал глухо, словно в большой бочке.
Дружин поднял голову, с ненавистью взглянул на Добровольского и, скрестив на груди руки, отвернулся к стене.
Подполковник вскипел. Он схватил солдата за ворот рубахи и рванул к себе.
— Сукин сын! Откуда у тебя эта книжка? Отвечай! За такие делишки многие кончали жизнь на виселице, плясали под перекладиной!..
Выпученные
Дружин спокойно, но в то же время с ненавистью смотрел, не мигая, в лицо подполковнику и молчал.
Добровольский скрипнул зубами и опять тряхнул солдата за ворот.
— Ты будешь отвечать, негодяй?
Дружин, не отрывая спокойного взгляда от худощавого, перекошенного злобой лица подполковника, тихо, но твердо сказал;
— Я ничего не знаю.
Добровольский кулакам ударил его снизу в подбородок. Дружин упал навзничь, больна ударившись головой о доски нар.
Сердце у капитана Смирнова сжалось. Он понял, почему командир батальона не вызвал арестованного к себе в кабинет, а сам пришел в этот зловонный карцер.
Добровольскому, как и многим царским офицерам, была явно не по душе отмена телесных наказаний в армии. Когда об этом был издан приказ, он, не таясь, высказывал свое недовольство им. Конечно, ему было трудно расстаться с привычками и порядками, к которым он так привык и которые успел полюбить за долгие годы службы в армии. Но при всем этом Добровольский, хотя часто в открытую и похваливал "доброе старое время", у себя в кабинете на глазах у других не осмеливался воскрешать порядки прошлого. Это могло бы сильно повредить его престижу как в "верхах", так и среди подчиненных.
Всякий раз, прибегая к телесным наказаниям, командир батальона старался ограничить число свидетелей до минимума.
Именно поэтому подполковник Добровольский оставил сегодня свой красивый светлый кабинет и спустился в темный карцер. Здесь он мог делать все, что ему хотелось.
Варламову он верил, как самому себе. Что же касается слабодушного капитана, характер которого командир батальона отлично знал, то его он, как живого свидетеля, сбрасывал со счетов, относя к безъязыким, бессловесным существам.
Вот этот самый безъязыкий Смирнов и наблюдал сейчас, как по подбородку Дружина текла широкая струйка крови. "Кто, кроме нас, узнает об этом диком обращении с человеком? — думал Смирнов в эти минуты. — Кто расскажет людям об этом окровавленном лице? Каменные стены?! Толстая тюремная дверь? Нет, и они будут молчать!"
Спустя полчаса подполковник Добровольский уже шел через крепостной двор обратно к себе. Поручик Варламов запер дверь карцера и спрятал ключ в карман.
Таким образом, кроме них троих, никто не знал, что произошло в мрачном застенке.
В тот же день после учений на плацу поручик Варламов приступил к расследованию дела.
До самых сумерек допрашивал он в маленькой комнатке комендатуры солдат седьмой роты, казавшихся ему "подозрительными". Поручик пускал при этом в ход все свои методы, вплоть до запугивания и угроз, но так ничего и не узнал.
Последним он вызвал Сырожкина.
Идя по дороге в крепость, Сырожкин не торопился, несмотря на строгий наказ фельдфебеля срочно явиться в комендатуру. Он понимал, что его вызов на допрос — только игра, которая ведется для того, чтобы втереть очки его товарищам, отвести от него всякие подозрения.