Вот моя деревня

Викарий Светлана

— Как же! Слушать устала. И не только это я от тебя в выраженьях слушала. Аня, моя единственная и разлюбезная, окромя тебя нету мне утешения, но скажи, Аня, начистоту, в 27 годе через Мещанский лес, на телеге с Малкой Чанушкиным куды ехала?!

— Так это ж в аванец и в получку так получалось. — Пытался оправдаться дед.

— Ага! А куды я ездила на телеге в 27 годе с кривым Малкой Чанушкиным — откудова мне помнить в девяностом-то годе! И всю жизню меня попрекал! Всю жизню. А он ведь, Малка, тебя ладить печки учил. А ты его позорил в аванец и в получку. Родителев, богатство бросила, женихов ради тебя, как есть. А ты всю жизню…

— Женихи твои на гражданской

еще остались, а я прошел, и Отечественную прошел, потому что, ты, Аня, моя единственная и разлюбезная, и судьба нам такая была, чтобы вместе жизню прожить и упокоиться рядом.

— Значит, у вас была любовь на небесах. — Догадалась Вика. — Родные вы мои! Почему же у нас так не получается, ни у мамы, ни у меня?

— А все от вашей бабьей нескромности. — Ответил дед. — Мать твою взять. В городе девки краше не было. Как выйдет в городской парк гулять с подругами, картинка, ну вылитая Аня в молодости. И брови червлены, углем писаны, и губы маков цвет. И сама статная, маленькая, больно любил я ее…

— Викусю больше любил. — Вставила бабушка. — Завсегда внуков мы больше любим.

— Так ведь сноровистая, как кобыла, все не по ей! Двух мужиков поменяла, и этот не хорош, и другой плох. Судьбу, внуча, принять надо, трудом жизни сделать. Обтесывать эту глыбу всю жизню, в поте лица, и терпеть… Терпеть по-христиански. Где шепотком, а где шлепком, но на добро, и с хитростью женской. А норова не показывать. А вы теперь спорые, нетерпеливые, раздражительные. Кротости и смирения совсем лишились. Ты вот уже какого мужика взяла, и опять не рада?.. И замуж ни за одного не идешь?

— Не рада, дедуля. Мне мало, что Юра любит меня, сама хочу любить. А не могу.

— Ты, внуча, забавница! Разве ты хоть одного полюбовника уважала?

— Я хотела уважать, да не за что было. Слабые все они. А мне хотелось спрятаться за крепкую спину, и сказать, как я устала. Устала я смертельно, учиться жить, выживать, правды и справедливости добиваться. Я женщина, я хочу мужчину, который освободит меня от рабства жизни. А такого нет.

— Эх, девка, все-то в тебе есть. Только не поймешь никак, что бунтуешь зря. Судьба такая твоя — учиться любить. Посошка тебе не дадено, вот и все.

— Держись, внуча, Юрулю. А-то опять погрешишь, если убьешь его любовь к тебе. — Вздохнула бабушка Анна.

— С Юрой я честна, знает он, что не люблю его.

— Мы-то родились в начале века, и рано женились. Жить надо было, работать, детей рожать, некогда было любви-то ждать. У вас все по-другому, сильно изменилась жизнь, с тех пор как мы здесь лежим.

— Сильно изменилась. — Подтвердила она. — И многие смирились, между деньгами и любовью выбрали деньги. А я веду себя глупо. Да, глупо. Опасаюсь, если любовь придет, я ее не узнаю. А ты, бабуля, как поняла, что любовь это?

— Ничего не поняла я. Кинулась за ним, как в огонь. Истинно так. Он ведь меня как в свою Красноярку увез, в то лето мы первую свою мазанку на берегу озера поставили. Начали хорошо, по-людски. Ну, и к празднику варила я в баньке самогонку. И обварилась сдуру-то. Молода была. Пока в Первосоветскую больницу на телеге меня привезли соседи, самого в ту пору не было дома, он лесничим работал. Пока то, да се. А потом доктор Верейская, из ссыльных она была, вызвала его и говорит, мол, будьте готовы, ногу ваша молодуха потеряет. Гангрена начинается. Он перед ней на колени: «Не режьте, дайте срок, я способ знаю!» И вот он, дед твой, пешком в Красноярку-то и давай подряжаться свиней забивать, за работу только нутряным салом просил. Ночь идет пешком до города. Нянюшек всех умаслит-заговорит, и салом

нутряным ожоги мне мажет. Да и назад, в Красноярку. А у меня ж, не только нога, вся левая половина и лицо задето было. Смотрит доктор Верейская, а я уж оживаю. Десять ночей подряд со свежим салом ходил пешком двадцать километров, это в октябре месяце! Поди ж, верно, нонешние мужики такое совершить не в силах, а потому и любовь в них не растет. Любовь нужно женщине пригоршнями кидать, а они наровят все за ее счет прибыток поиметь. Грех это большой. Вот оттого они и гоняются по жизни, не пристроенные да пьяные. Давать женщине радость не умеют. Главная беда все одно — в мужиках. — Со вздохом закончила бабушка. — Не защищает, не жалеет мужик бабу-то, чести ее не щадит — с чего ж любви счастливой зародиться?

Дед молчал, насупленно сведя брови. Значит, соглашался. Потом сказал:

— Внуча, не переживай, что оставляешь навсегда могилы наши. Вспомни-ка, как весело да ладно мы жили. И на том спасибо. Поезжайте с Богом. А нам памяти и любви вашей довольно. Помнишь, ты мне стихи читала древнего поэта. Я запомнил, мудрые слова: «Всю землю Родиной считает человек, изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек».

Каркнула ворона, и она, вздрогнув, проснулась, в слезах, с томительным чувством в груди. Она лежала, обняв теплую бабушкину могилу, прижавшись щекой к земле. За оградкой стояла и смотрела на нее беленькая собачонка. Она завиляла хвостом и умильно заморгала желтыми глазками, явно выпрашивая гостинец.

Ворона сидела на решетке оградки, и червонной сталью сияло ее перо в лучах высоко стоящего солнца. Утерев слезы, Вика сказала: «Сейчас», и стала доставать из сумки припасенное угощенье. Ворона снова каркнула, и целая стая черных гостий загомонила в нетерпеливом ожидании трапезы.

Халимон

Халемындра не преминула поговорить с соседкой. Она вовсе не считала, что любопытство большой грех.

— Как думаешь? Купит или не купит? Эта, как ее?..

— Виктория. Виктория, зовут ее. — Нехотя отозвалась Надя. — Не эта купит, так другая.

— Да, в этой ****ской жизни все продается, все покупается. — Выдала свой вердикт Синепупая. — А мы с Русланом за щавелем. За железку. К лесу. Пойдешь с нами?

— Да на кой мне этот щавель!

— Пирогов бы напекла.

Надя только махнула рукой.

Вышел Руслан, великовозрастный детина, похожий на мать разве что крупной статью. Физиономию его можно было бы назвать вполне симпатичной, если б не пустые глаза и апатия, прорисованная в углах опущенных отчетливо очерченных губ. Ему шел двадцать седьмой год. Он ни разу не был женат, и не взял наследством сексуальную охоту своего отца. Перепихиваний с местными девками по — пьянке ему вполне доставало. Пил он вместе с матерью, чаще в женской компании.

Женских компаний было много. Бывшая доярка и депутат Аля Хромова обычно пила с Надей. Нередко к ним присоединялась Валентина — директор Дома Культуры. Иногда Любаня Продуманная. Все певуньи.

Халемындра чаще пила с Веркой Осинкиной, Кумарихой и Любаней Продуманной. Опустившаяся Нонка Кумариха, однако, не забывшая своего славного и богатого прошлого, предпочитала в партнерши Лиду-Каланчу — гренадерского вида женщину с косящим левым глазам. Лида была женщина покладистая, только вот беда — ссалась после третьей рюмки. Проссала Кумарихе диван. Она всегда ходила в штанах и в калошах сорок шестого размера. А голову любила покрывать цветастым платочком. С людьми была радушной и говорила тихим приятным голосом. Даже мат в ее исполнении не казался грубым.