Вот моя деревня
Шрифт:
На свой страх и риск Наталья дала Наде ключи. А Надя пообещала, что возьмет все на себя, если вдруг хозяйка объявится.
Овсянка, сэр…
Теперь, свое нынешнее существование после продажи дома она стала называть «немецким пленом». Но два месяца надеялась выдержать. Только бы хозяйка домика напротив не объявилась. Деньги — материнский капитал за проданный Людкой дом должны были придти перед Новым годом. Надя ждала их с нетерпеньем.
Жили они с Викой мирно. Утром, отправив ребятишек в школу, пекли пироги и на досуге осваивали кое-какие кулинарные рецепты из книг. Надя накалывала дубовых лучинок, — они через секунду разгорались ярым огнем, печь ласково, удовлетворенно вздыхала и начинала потихоньку трещать, возвещая о том,
Потом Надя уходила к Вовушке, чтобы приготовить ему кашу.
— Овсянка, сэр…
Сэр Вовушка очень любил овсянку, она не только помогала его стареющему желудочно-кишечному тракту. Всю жизнь он употреблял ее, а наесться никак не мог. А Надя любила гречку. Из-за этого они частенько ссорились. Потом Надя по поручению Али Хромовой ходила в магазин. Самой дойти до магазина Але было трудновато, а ее Саня-обходчик вооруженный термоском с горячим чаем и щедрой пайкой, шагал в это время где-то по шпалам. Погода стояла дрянная, дождь моросил, вьюга набрасывала на деревенские просторы свой белый чистый платок, а на другой день плюсовая температура и снова грязь, лужи… Но Надя забегала на почту, купить брату сканвордов и газет, возвращалась к Вике попить чаю, пересказать новости, и снова исчезала до вечера. Частенько Аля звонила Наде, вспомнив, что сегодня надо помянуть кого-то из родни и сердобольная Надя шла потрошить уток, готовить, печь свои знаменитые пироги. Возвращалась уже навеселе. Успевала и о Вовушке позаботиться. То купит ему бутылку пива, то дешевенького «Партоса».
— Пусть порадуется. Засиделся, бедолага, одна радость в окно поглядеть, как старушонки по улице в медпункт волочатся…
Эх, если б Вовушке знать, что наилучший наставник — это родная кровь, с которой он вышел на поле брани. Но Вовушка с молодости драку путал с боем. В драках он участвовал, а вот до боя не допустили смотрители небесные. Слаб был Вовушко духовно. Уподобился к старости комару, сосущему кровь ближнего.
Его сестра честно делила свой мир с ним и с ближними людьми. Она трудилась аки пчела и воодушевляла ближних своих. Ибо она звалась Надеждой. Вовушка же злился и ненавидел свою убогость, жаждал сострадания и не верил искренности сестры. Что же было до других! И уставшему надзирателю своему Ангелу, склонявшему крыло в ночной тиши его пристанища он не верил… Ангел стремился доказать ему, что он уязвим и беззащитен без родной крови, без надежды… Вовушка бросался в него стаканом. Бессилен был ангел, и замкнул он грешные уста, неспособные высказать свою боль.
Теперь уже в следующей жизни.
Несправедливо
К Студенихиным на целый месяц приехала из Германии дочь, она и развлекала родителей. Но Надя и туда захаживала — она везде была желанной гостьей. Студениха очухалась, благодаря приезду дочки и снова запела свои длинные песни. Приходила и фельдшерица Татьяна. Выглядела она грустной. Деревня осудила ее, не разобравшись. Месяц она ходила, уставя глаза в землю, на душе кошки скребли. Да, она виновата, да, она побила Кристинку-воровку, за дело побила, потому что пришлось ей уволить из ФАПа свою санитарку, лишить ее куска хлеба, ее и ее детей. Обвинила в краже общественных денег, которые собирала на лекарства для страждущих и оставляла на работе. Вот Кристинка и повадилась таскать оттуда. Оттого и рука тяжелая поднялась у нее.
А мамаша, тоже хороша!.. Зачем было поднимать девчонок спозаранку пасти гусей, провались они пропадом! Покоя себе хотелось, а во что это вылилось? Татьяна сожалела. Ладно, она виновата перед Кристинкой, но за Аньку надо было побороться. Анька по своей внутренней организации была другим человечком, совсем другим. Застенчивой, робкой, покладистой. Будоражила ее Кристина.
Несмотря на каждодневную суету, жизнь Нади превратилась в тягостное бытие: никакая мысль не удерживалась в ее умной голове, никакого заветного желания не возникало в сердце. Все в ней, кроме желания скорее получить деньги и уехать в родную Анжерку, будто замерло и окоченело. Она была воспитана в деятельности и деятельность в ее жизни имела огромное значение. В этом душевном окоченении, она оказалась еще и потому что, сынок, Вовка стал отдаляться от нее. Из Калининграда, где
Каждый день ей надо было выпить хоть немного, вроде как разгорячить кровь. Тогда и окоченение сердца на время забудется. Вовушка же чувствовал все по-другому. Он смертельно устал от однообразия и сиденья на одном месте. Кровь в нем наоборот, кипела от гнева. Стал бить тарелки, хватит стулом об пол, заревет песню, потом упадет лицом в ладони — плачет. И она вместе с ним. И думалось ей: «А что было бы с нами, если б Вика не приютила меня? Да не стоял бы без хозяйки этот домик? По всей деревне не нашлось дома, куда бы их пригласили. А она ведь и деньги предлагала. Со всеми пили, ели четыре года, что-то обсуждали, горевали и радовались, жили… Оказывается, не жили…»
Маленькое чудовище…
А Вика каждодневно по нескольку часов занималась с Димкой. За каникулы он напрочь забыл полученную в школе грамоту, и сейчас она просто изнемогала от пустых усилий. Кроме всего, учительница настаивала на переводе на восьмой вид. И всем будет хорошо, убеждала она Вику.
— Вы же всего-навсего приемная мать. Вам труднее и труднее будет с ним заниматься. Вам это надо?
Здесь, конечно, не поспоришь. Юлия Алексеевна будет ставить Димке автоматические тройки, и он автоматически будет переходить из класса в класс. А ей не надо напрягаться при каждом приготовлении уроков. Хорошо бы. И все же согласиться на это пока Вике было нелегко.
Это казалось ей совершенно неприемлемым, потому что она видела некоторые возможности Димки и цеплялась за них — Маугли с бешеной скоростью осваивал жизнь, его кругозор стремительно расширялся, но диагноз — гиперактивность мешал ему сосредотачиваться на одной теме. Он быстро уставал и делал ошибки по невнимательности. Почерк у него был ужасный и тетрадки в таких же помарках и пятнах, как и одежда. Он постоянно скакал, прыгал, раскидывал вещи, создавал в своей комнате свалку. Но хуже всего было то, что его словесный понос не прекращался ни на минуту, его оттопыренное ухо слышало все, а язык тут же производил комментарий. Ей приходилось, по меньшей мере, двадцать раз в день, закрывать ему рот, призывать к порядку, вечером и утром заставлять чистить зубы, складывать книги в портфель, а вещи в шкаф, следить за осанкой, не позволять прыгать по постели, правильно садиться за стол. Он не умел вытирать руки, они всегда оставались у него мокрыми, ел он так, что Сашка отказывался сидеть с ним рядом — брезговал — все вываливалось у него изо рта только потому, что и во время еды рот у него не закрывался. Он что-то говорил, говорил, причем, всегда радостно.
От этого тотального контроля каждого его действия Вика очумевала, но с упорством профессионального педагога продолжала прививать навыки общежития этому маленькому чудовищу.
Порой ей становилось невыносимо, она закипала, как чайник на огне, начиналось сердцебиение и слегка кружилась голова.
Зачем мне это? Зачем этот неблагодарный труд, который этот человечек никогда не оценит? Она хватала ремень и, потрясая им в воздухе, кричала, что сейчас же отведет его в детдом назад, к большакам, которые будут лупить его каждый день и в столовой отбирать яблоки, делать «темную», с которой он был уже знаком.
В такие минуты она понимала американских приемных родителей — рациональная американская натура, требовавшая порядка во всем, не способна была воспринять с любовью эту полнейшую разболтанность. Когда-то чаша терпения переполняется и взрослый человек больше не может себя контролировать. Резерв его милосердия и благородства истощается.
— «Да минует меня чаша сия…» — говорила она себе, закрывая глаза и погружаясь в мягкую прохладу своей широкой одинокой постели. — Спасибо тебе, Господи, за то что ты придумал ночь. А какой-то безызвестный человек придумал и кровать. Спасибо и ему.