Вот пришел папаша Зю…

Лактионова Елена Георгиевна

— Великий шут земли Русской, понимаешь, — проворчал ему вдогонку Ёлкин.

— Кажется, Вольфович нашёл себя, — усмехнулся кто-то из обитателей.

Проехав несколько метров, Жигулёвский решил напоследок по своей великой доброте сделать прощальный подарок этим несчастным, кому он некогда был родным папой. Он высунул в окно руку с каской и помахал им — пусть именно таким он навсегда войдёт в их память. Но вдруг спохватился, что его голова осталась непокрытой, и какой-нибудь несознательный или просто из зависти, в неё запросто может бросить каменюкой, лишив русскую землю её гения (погиб же так глупо Пушкин!), Владимир Вольфович

быстро снова нахлобучил каску на голову. Тут машину подбросило на колдобине, и каска резко опустилась ему на глаза.

Таким он и вошёл навсегда в память обитателей полигона по уничтожению бытовых отходов.

А когда я вернусь?

Стало совсем холодно: быть может, уже наступила зима. Но снега не было. Обитатели всё чаще жгли костры и при их свете копошились в утреннем привозе. Всё чаще варили горящую пищу, и всё чаще бегали в посёлок за сомогоном.

После того, как родной папа обитателей подался вписывать свою страницу в мировое искусство, полигон по уничтожению бытовых отходов совсем осиротел. Воспользовавшись ситуацией, Ирина Якамада свалила за бугор на долгие зимние каникулы. Среди обитателей ходили слухи, что она тайно перекупила полигон у Жигулёвского и теперь будет держать одна этот Клондайк в своих цепких пальчиках.

Ёлкин всё плотнее залегал на своей обгоревшей тахте, и при свете найденной керосиновой лампы изредка просматривал прошлогодние газеты. Его единственное стекло в очках всё чаще стало запотевать, и Борис Николаевич отрывал от тахты кое-где сохранившуюся обивку и протирал линзу. Потом в лампе кончился керосин, и было лень идти за ним в посёлок. Теперь Борис Николаевич читал только при свете короткого дня, а остальное время проводил в полудрёме, закутавшись в тряпьё. Потом он и вовсе перестал читать, и всё лежал, прикрыв глаза.

Кстати, он оказался прав: после того, как его «немножко распяли», обитатели снова стали относиться к нему хорошо.

Пошёл первый снег. Он крупными хлопьями опускался на свалку, удивительно облагораживая её, а обитателей делал похожими то ли на снеговиков, то ли на чёрно-белых пингвинов с красными, обветренными лицами в отблесках костров. И всё это пространство с вагончиками, палатками и убогими лачужками стало похоже на огромную льдину с дрейфующими пингвинами-полярниками. В мерном медленном падении снега казалось, будто льдина с живущим на ней народом со своей особой цивилизацией, отколовшись от материка, плывёт куда-то в неведомую даль, унося своих грустных странников прочь от суеты мира, его скоростей и страстей, ища пристанища где-нибудь в тихой заводи, а может, сразу в раю. И тогда обитатели, запорошенные снегом, сразу превратятся в белых ангелов, расправят за спиной крылья и познают, наконец, в своих душах умиротворение и покой, которые так долго искали.

Снег падал на старую тахту с Борисом Николаевичем, припорашивая черноту обугленного диванного бока, и грузную фигуру Ёлкина. Казалось, ничто уже не шевелится в этой груде тряпья. Только мысль едва тлела в седой запорошенной снегом голове.

«Старый я уже… Пора на покой… Лежать бы вот так где-нибудь в садике на раскладушке… С удочкой посидеть… И ничего больше не нужно. Ничего… Россия… Власть… Зачем? Пусть молодые… На годочек бы только вернуться… Ещё можно бы всё исправить… Паутина бы поставил… Толковый… Лысый… Медведя одолел… Выбрали бы. А сам в отставку… Эх, Генька, что

с тебя взять? Гений — а Безмозглый… И так вся Россия… У кого это песня была: «Когда я вернусь?» Эмигрант какой-то… фамилию забыл… Годика бы хватило…

А тот поэт-то, так и помер в чужих краях, не вернулся, понимаешь…

А когда я вернусь?»

Валера рвётся в бой

Эдик Апельсинов был счастлив! Во-первых, он, наконец, нашёл свою «банду», которую давно искал — дээсовцы оказались мировыми ребятами! Во-вторых, Валерия Ильинична взяла его своим оруженосцем, то есть, танкистом.

Эдик гордо прохаживался вокруг ВАЛЕРЫ, осознавая, что он сейчас потрясно выглядит: на нём были чёрный комбинезон, чёрный танкистский шлем, а на ногах высокие чёрные ботинки. В одной руке он держал кожаные танкистские перчатки, которыми похлопывал по ладони другой руки. Эдик понимал, что выглядит сейчас ничуть не менее эротично, чем гестаповские офицеры в своей гестаповской форме. Он безумно себе нравился!

Можно даже сказать большее: он здесь просто возродился! Свежий лесной воздух, свежие идеи, новые друзья. И самый верный показатель Эдичкиного возрождения — у него… этот… (как бы поделикатнее выразиться: Валерия Ильинична не переносит нелитературных слов). Одним словом, у него опять, как в добрые старые времена, перманентная эрекция!

Валерия Ильинична, сидя на пеньке, строчила воззвания и сочиняла листовки. Апельсинов тоже очень любил сочинять листовки. Он считал их самым великолепным жанром в литературе. Правда, Валерия Ильинична не приняла ни одну его листовку и ни одно воззвание, потому что в них был сплошной мат.

— Эд, как вы меня утомили своей подростковой гиперсексуальностью, — жаловалась она своему оруженосцу. — Посидели бы разочек в спецпсихушке, навсегда забыли бы все эти глупости.

Долгими партизанскими ночами Новодровская с Апельсиновым уж набеседовались и наспорились всласть. Двум талантливым литераторам всегда есть о чём поговорить. Порой они спорили и орали до хрипоты. Валерия Ильинична, правда, больше брала убийственной иронией и сарказмом. Но всё же оказалось, что общего у них гораздо больше, чем различий. Главное — оба мечтали умереть в бою!

— Самое позорное для человека — умереть в постели, — утверждал Эд. — Умирать нужно в бою, в перестрелке!

— На баррикадах! — дополняла список прекрасных смертей Валерия Ильинична.

— В восстании!

— И непременно от руки врага!

— Или от собственной, если попадаешь к нему в лапы. Как самураи! «Путь самурая есть Смерть»! — цитировал Эд кодекс самурая.

— И заметьте, Эд, порядочный человек должен умереть вовремя! — делала существенное дополнение Новодровская. — В этом его спасение.

Валерия Ильинична потом прислала Эду набор ножей для харакири, чтобы тот не попал живым в руки врагу. Эд очень дорожил этим подарком и всегда носил с собой, под чёрным танкистским комбинезоном.

Все попытки справиться с комуняками собственными силами — увы! — потерпели крушение. Их для открытого боя было слишком мало. Интеллигенцию Валерия Ильинична запрезирала с новой силой: со дня прихода папаши Зю та пребывала в глубоком обмороке, а после его закручивания гаек и вовсе впала в коматозное состояние. Никакие воинственные призывы Новодровской на неё не действовали. Она периодически поднималась из обмороков, сушила сухари и хлопалась опять.