Вот в чем фокус
Шрифт:
— Помолчите, пожалуйста.
Наступает молчание. Следователь быстро пишет.
— Мне идти?— спрашивает Денис, поигрывая зажигалкой.
— Нет. Я должен взять вас под стражу.
Денис вопросительно смотрит на следователя:
— Как под стражу? Гражданин следователь, мне некогда, мне в лабораторию надо, с Егора за транзисторы тридцать рублей получить.
— Помолчите, вы мне мешаете.
— Под стражу... За что? Не крал, не дрался. А если вы насчет контуров сомневаетесь, то не верьте Петрову, креста на нем, халтурщике, нет.
— Последний раз прошу: помолчите!
—
— Уведите,— приказывает следователь.
— Трое нас,— бормочет Денис, пока его выводят из кабинета.— Кузьма с Митькой левачат, а Денис отвечай... Судьи!
Это небольшое, можно сказать, ничтожное происшествие имело место в одном из бесчисленных дворов огромного города зимой и разворачивалось на фоне быстро густеющих сумерек и в условиях крепчающего к ночи мороза. Турбобурин вышел из подъезда в чем был, а именно: в ковбойке, пижамных штанах и без пальто. Объяснялось это тем, что он крепко выпил, и было ему очень тепло. Да и вообще он был здоровый и веселый мужик и не так уж много вреда приносил семье и производству. Польза же от него и там, и там была несомненна: хоть и с похмелья, но кое-что производил, а заработанное делил между пропоем и семьей в довольно благородной пропорции.
И не настолько уж он был пьян, чтобы без всякой цели выйти на мороз и поплыть в сумерках через двор в самый его отдаленный угол. Для чего же тогда в правой руке Турбобурина покачивалось изящное пластмассовое ведерко, наполненное кухонными отбросами?
Выбросить эту дрянь к чертям собачьим, чтоб жена перестала ворчать и вмешиваться в скромное субботнее винопитие Турбобурина с заветным другом Игорехой Коловоротовым, в их интереснейший диспут на многие злобы дня,— такова была задача.
Хоть и не идеальной прямой, но уверенно и неотступно приближался он к цели своего путешествия; правая рука надежно вцепилась в ведерко, левая помахивала в такт какой-то прекрасной мелодии, вольно и плавно текущей через его внутренний мир.
Непринужденно, в полном согласии с раскачивающим его ритмом откинул Турбобурин крышку с бака и по широкой, смелой дуге разогнал ведерко, намереваясь опрокинуть его по достижении зенита, как вдруг...
— Здрасьте!— изумленно произнес он.
В самой середке почти доверху засыпанного бака сидел, или, скорее, лежал сизый голубь. Несмотря на то, что мгновение назад над ним взметнулась и с громом рухнула навзничь тяжелая железная крышка, а вслед за тем, затмив полнеба, взвилось и едва не опустилось ведро, он не только не испугался, но, если можно так выразиться, пренебрег чем-то ответить на эти грозные события. Он спокойно смотрел на человека круглыми красноватыми глазками.
— Ты чего тут расселся?! Кыш!
Голубь отвернулся.
— Ты что, пьян?— пошутил Турбобурин.— Дыхни!
Он нагнулся и шумно потянул носом. Пахло гнилью и едва уловимым теплом. В недрах бака шли процессы разложения.
— Мерзавец!— воскликнул Турбобурин.— Нашел тепленькое местечко и рад. Это оттого, что ты птица, у тебя принципов нет.
Голубь слушал с вежливостью хорошо воспитанного, но смертельно уставшего человека.
— Ну, двигай, двигай,— попросил Турбобурин.— Не буду же я тебе на голову сыпать. Не имею права. Я — гуманист.
О том, что он гуманист, Турбобурин услыхал от себя в эту минуту впервые в жизни, но это ему очень понравилось.
Голубь поежился.
— Старик,— сказал Турбобурин,— ты, конечно, не в курсе: на кухне остался мой большой друг Игоре- ха Коловоротов. Нам надо еще о многом поговорить. Между прочим, мыслящий человек. Но если я задержусь, жена его выгонит. Или, еще хуже, он все допьет без меня. Будь и ты гуманным, освободи помещение. Кыш!
Голубь нехотя раздвинул крылья, и тут же они съехались обратно.
— Э... не можешь...— укоризненно заметил Турбобурин.— Простыл?.. Чего молчишь? Помираешь, что ли?
Турбобурин похлопал его по спинке. Голубь покорно прикрыл глаза. Они затянулись серой морщинистой пленкой.
— Помираешь,— утвердительно произнес Турбобурин.— Извини, что наорал. Прости.
Неподвижен, замкнут, печален был облик умирающей птицы. Густели сумерки и в какое-то мгновение так близко совпали с сизыми переливами крыльев, что голубь словно исчез, растворился в морозном воздухе. Турбобурин вспомнил слышанное когда-то поверье, что будто бы птицы — это души умерших людей, прилетающие на побывку в родные места... И почудилось, что это его душа околевает в гнусном железном баке, отринутая от мирского шума, говора, жизни, тепла... А тут еще посыпался мелкий колючий снег и стылый ветерок забрался под ковбойку, ледяными струйками потек по спине. Стоял Турбобурин, осыпанный снегом, с ведром в руке, дурак дураком, и жалко ему стало себя и голубя — до слез.
— Тебя бы сейчас в дом, к батарее, водички дать, хлебушка, может, ожил бы,— грустно сказал Турбобурин.— Но жена не пустит. Скажет, у нас дочка, а вы заразу переносите. Бруцеллез, да? Или этот... энцефалит. Ну, не пустит она тебя, понимаешь? Не пустит!— взвыл он,— Зачем я на тебя нарвался! Я же гуманист, ты же меня мучаешь. Ты же вечным укором будешь. Сниться будешь. Лапки твои озябшие. Глазки твои мутные. Перья твои сизые...
Голубь вяло зевнул. Верхняя половинка клюва как бы почесалась о нижнюю.
Мороз одержал окончательную победу над хмельным подогревом, и спина у Турбобурина окоченела, коленки одеревенели, ноздри смерзлись, а зубы неуправляемо забрякали.
— С-старик,— с трудом отстукал он,— я т-так больше н-не могу. К-кто-то из нас д-должен ум-мереть.
— ...Ты где шатался?— накинулась жена.
Игореха, уже изгнанный из кухни, бестолково топтался в прихожей, разыскивая шапку.
— Где надо, там и шатался,— задумчиво ответил Турбобурин и аккуратно поставил у ног ведерко.— Брось шапку!— заорал он на приятеля.— Давай обратно на кухню. Давай, давай! И ты тоже!— прикрикнул он на жену.