Вот!
Шрифт:
«…а сестры Поперси так не считают!»
Филипп увидел в квадратике зеркальца свои красные, разгоряченные французским прононсом губы, которые по юношескому соображению должны принадлежать только ей, и теперь он вроде бы знает ее имя! Оля! Или… Лена? «Un, deux, trois. Sans bruit assiedstoi…» – Губы не просто складывают звуки, а тренируются для будущих поцелуев.
– Вот, Филипп, уже лучше! Всем больше артикуляции, больше работы! «D» и «T»! Катя идет в театр с тетей Диной!
Француженка, Светлана Анатольевна, шагала по аудитории номер 346 и думала о том, что произношение во французском, да и вообще во всех языках, никому не нужно, вот у нее в годы учебы отмечали самое лучшее произношение во всей группе, да и на всем курсе, наверное, и что? Кто это оценил?
«Говорю, как диктор в аэропорту, из которого никто не вылетает…»
– Губы! Губы! Сложите язык в трубочку и выдохните… русское «о».
«Последнее занятие по постановке произношения, дальше пойдут слова, вот Филипп Решетников старается, а должен будет включать в свой словарь минимум по тридцать новых слов и выражений – что будет дальше с ним, с этими первокурсниками? Конечно, начнут прогуливать, списывать, будут надо мной измываться! Я их буду тихо ненавидеть, а они – меня».
Сестры Поперси после десяти часов позвонили домой с городского телефона квартиры в Л-бковском переулке (мобильных тогда не было). Так не сделал никто из приглашенных студентов. Решетников видел, как они передают трубку друг другу и примерными дочерними голосками упрашивают родителей разрешить им еще остаться. А затем Ольга пришла к нему в объятия и поцелуи, закамуфлированные под танцы. Лена танцевала с Чутковым, который невпопад смешно, но без комплексов, двигался на расстоянии, продолжая при этом что-то рассказывать о театре, которым бредил.
На факультет социологии Игорь попал, провалившись на вступительных экзаменах во все театральные училища Москвы, но мечту стать артистом не оставил. Он мечтал выходить на сцену и покорять зал, мечтал, что будет говорить правдиво и честно со сцены, именно на театре, не в кино («синематограф» достоин только презрения по сравнению с могучей театральной традицией, идущей из глубины веков), без слащавости в лицах, криком и шепотом, неподдельной болью сердца будить, будоражить, заставлять рыдать и смеяться.
Игорь, посмотри на себя: у тебя маленький недоразвитый подбородок, кучерявые бурые волосы, будто подрубленные пальцы рук, ты сутулый, короткошеий, плохо видишь, хотя не носишь очки, у тебя совсем нет музыкального слуха, да, ты очень хороший парень и друг, ты умный и знающий, но смешной, особенно в этом желании быть актером, так не бывает, Игорь! Артиста, так уж повелось, должны любить женщины,
– Нравится, – ответил Игорь Чутков, когда на балконе с глазу на глаз нечто такое, но много-много мягче, чем обычно он слышал, шепнул Решетников. – Даже очень, я ей читал «Антимиры» Вознесенского, и она сказала…
Решетников прервал:
– Ну и давай… они такие голодные, эти Поперси…
– Да?! – не сразу понял Чутков. – А, на любовь…
Филипп похлопал Игоря по плечу, хотя совсем не хотел, он чувствовал – это пошло, это неправильно, некрасиво, но роль ловеласа, свалившаяся на него, диктовала: именно так он и должен сделать.
Оказывается, сестрам-близнецам положено возвращаться домой вместе – это обязательное условие, поставленное их отцом и матерью. Решетников уговорил Чуткова его поддержать. Жили недалеко – он согласился.
Пошли провожать.
Трамваи ходили, дребезжа разболтанным, несмазанным железом. Фонари покачивались на шнурах. Первый желтеющий лист облетал – был крепко заваренный осенний вечер. Конечно, не весна – «время любви», это старая бессмысленная ложь, а осень! Осень! Короткая, теплая осень, самое начало.
Чутков медленно шел с Леночкой Поперси впереди, что-то рассказывал, размахивал руками, будто птица, пытающаяся взлететь, а Решетников обнимал, целовал Ольгу, а потом они вдвоем добегали до сестры и Игоря и снова останавливались, чтобы продолжить. Так дошли-добежали до дома. Здесь Лена Поперси вдруг резко развернулась и подошла к сестре:
– Можно тебя на минуту… – И с язвой в голосе добавила: – Отвлечь?
Сестры отошли в сторону, Лена что-то шепнула, и Ольга тотчас вернулась:
– Она сказала: подождет еще двадцать минут. Они будут во дворе, там есть беседка…
Чутков с Леной скрылись в темной глубокой арке дома. Филипп глубоко проник неленивыми губами и языком в рот Ольги, прижал ее к стене и рукой, как он видел в западных фильмах, схватил за аккуратную, мягкую ягодицу… Неожиданно мимо них рваной театральной походкой пронесся злой, обиженный Чутков.
Филипп и Ольга оглянулись, не понимая: время же не вышло.
– Я пошел!
– Пока, – растерянно произнес Филипп.
Ольга выскочила из рук Решетникова и скрылась в прожорливой темноте.
Филипп ждал. Сестры вышли через несколько минут. Лена остановилась рядом с дверью подъезда, под фонарем, а Ольга подошла к Филиппу, поцеловала в щечку и шепнула:
– Нам пора. Поди поцелуй ее тоже.
– Как?!
– Как меня целовал.
Вместе подошли к дверям подъезда.
Фонарь светил в лицо Лены, делая его плоским, китайским, желтоватым и непрочитываемым. Она ждала. Филипп не понимал, как так можно подойти к девушке и ни с того ни с сего, не говоря ни слова о чувствах, о любви, при свете, на глазах, рядом… Она, другая, хотя какая другая, такая же, такая же точно, легко спутать…