Войди в каждый дом (книга 1)

Мальцев Елизар

— Да, да,— просияв, подтвердил Пробатов и провел рукой по своим пышным седым волосам, словно сквозившим голубизной над его загорелым и обветренным лбом.

— Ну и что же вы теперь? Какими тут делами заворачиваете?

— Да я, Иван Фомич...— Корней на мгновение замялся.— К дочке вот приехал погостить!.. На заводе работаю, в рабочий класс, можно сказать, перешел... Так что в их делах я тут посторонний!..

— Напрасно так думаете, Корней Иванович,— сказал Пробатов; в глазах его будто что-то погасло, но голос стал тверже.— По-моему, теперь нигде посторонних

быть не должно, да и непохоже это на вас! Я помню, как вы, когда помоложе были, впереди всех шли...

— Смолоду мы все были бравые да удалые,— уводя глаза от проницательного взгляда секретаря, тихо ответил Корней.—Стар, наверное, стал, как сырая чурка,—не то что других зажечь, а и сам не загоришься, хоть керосином плещи!

— Не верю! — Пробатов покачал головой.— Кто хочет, тот. загорится!

— Гореть зазря надоело, Иван Фомич, вот что!..

— О чем ты говоришь, тятя? — запальчиво и гневно крикнула Ксения.— Как тебе не совестно! Разве ты голодал когда-нибудь?

— Нет, пышками об'ьедался! — метнув сердитый взгляд на дочь, сказал Корней.— Тебе, конечно, лучший кусок отдавал, а сам воду пил да картошкой закусывал!..

— А вы напрасно опекаете своего отца,— нахмурясь, заметил Пробатов.— Он не глупее нас с вами, уверяю вас. Нам надо было почаще таких вот людей слушать...

— Да чего его слушать! — неожиданно раздался насмешливый голос Дымшакова.— Когда ему было тепло в колхозе, он грелся, а как наступили холода — он дал отсюда деру! Так бы и сказал по правде, а то разводит кисель сладкий — тошнить начинает!..

Пробатов молча покосился на Дымшакова, все более мрачнея и сводя к переносью брови.

— Вы что, всегда так, сплеча рубите? — спросил он.

— А чего мантимонию разводить! Он, как туго пришлось, драпанул отсюда. Или, может, ему медаль за это выдать?

— И однако, действовать топором я вам не советую! Топор вещь хорошая, но грубая и не на всякое дело годится! Не кажется ли вам, что, когда заходит речь о человеке, здесь нужен инструмент потоньше?

— Согласен с вами, Иван Фомич, на все сто процентов! — раздался зычный голос.

Толпа зашевелилась, раскололась пополам, и по освободившемуся проходу двинулся к секретарю обкома Аникей Лузгин.

— Предупредили хоть бы за часок, Иван Фомич, я бы тогда никуда не отлучался,— говорил Аникей Ермолаевич, весь исходя улыбчивой приветливостью.— Для нас это большая радость! Видите — не успел слух пройти, а народ как ветром согнало!

Он сиял защитного цвета картуз, обручем стягивавший его шишкастую голову, и стал торопливо обтирать большим цветастым платком лоб, через который, как рубец, тянулась красноватая отметииа от картуза, и толстый загривок с розовой складкой; по рыхлым, распаренным, как после бани, щекам его катились капельки пота, на угловатой скуле темнело пятно йода — след свежего пореза: видно, второпях брился. Он принарядился в новый темно-синий, военного покроя костюм, в котором всегда выезжал в область, и в ярко начищенные хромовые сапоги с уже заляпанными грязью передками.

— Ох и

лиса ты, Аникей! — с тяжелым вздохом протянул Дымшаков.— Кому ты глаза замазываешь? Неделю назад ведь всем говорил, что секретарь обкома к нам пожалует! Да не тот мост чинил — промашку дал!

— Вот посудите сами, Иван Фомич! — разводя в стороны руками и как бы приглашая Пробатова в свидетели, обиженно проговорил Лузгип.— Дохнуть некогда, интересы государства соблюдаю, стараюсь сверх силы, а он меня при всех позорит — и жулик-то я и проходимец!.. Так злобствует против меня, что все из рук валится!

— Ишь заскулила сирота казанская! — тряхнув кудлатой головой, рассмеялся Дымшаков.— Поплачь, может, тебе кто и поверит, примет матерого волка за смирную овечку!

Стоявшие плотной кучкой за спиной председателя двоюродный брат Лузгина Никита Ворожнев, кладовщик

Сыроваткин, бухгалтер Шалымов и бригадир Тырцев, словно по сигналу, вдруг разноголосо заорали;

— Да уймите вы его, окаянного!

— Что на него, советских законов, что ли, нету?

Ксения ждала, что секретарь обкома сейчас-то уж наверняка одернет зарвавшегося критикана и дезорганизатора, но Пробатов непонятно медлил. Всем своим поведением он как бы говорил, что запасся достаточным терпением и не намерен никого ни прерывать, ни останавливать — пусть каждый высказывает все, что считает нужным.

— Я такой же коммунист, как и Егор, но он, вместо того чтобы одну упряжку тянуть со мной, поперек всякому делу ложится! — настойчиво втолковывал свое Лузгин.— А все потому, что хочется ему мое место занять!

— Не мути воду, Аникей, не выйдет! — открыто посмеиваясь пад председателем и еще пуще раззадоривая его, крикнул Дымшаков.— Твое место давно за решеткой, а мне туда неохота! И за партию ты брось прятаться. Это с виду ты гладкий, как яблочко спелое, а раскуси — нутро у тебя гнилое!..

Ксения решила снова прийти на помощь Пробатову, чтобы его не сбила с толку эта несуразная перебрапка.

— Я думаю, Иван Фомич, вам теперь ясно, что это давняя и не очень красивая склочная история! Если их не остановить, они будут переливать из пустого в порожнее до вечера!

Секретарь медленно обернулся к ней, и в голосе его впервые за весь разговор прозвучала та требовательность, суховатая строгость, которая всегда в ее глазах отличала настоящего большого руководителя:

— Если в том, о чем они говорят, нет ничего принципиального, тогда почему райком не положит конец этой склоке?

— Видите ли, Иван Фомич, мы, может быть, недостаточно вникали в эти передряги, потому что считали, что в «Красном маяке» руководящее звено крепкое, работоспособное, толкачи здесь в любую кампанию не нужны — колхоз первым стремится все выполнить!.. Я, по совести, не ожидала, что вы будете свидетелем такой безобразной сцены.

— Если для вас это явилось неожиданностью, значит, вы, по-видимому, не очень хорошо разобрались в том, что здесь происходит.— Оглядев притихших на мосту людей, Пробатов добавил: — Мы поможем, товарищи, районному