Войди в каждый дом (книга 2)
Шрифт:
— Вы правы.— Мажаров помолчал.— Даже Дымша-ков и тот во мне усомнился...
«Нашел перед кем исповедоваться! — подумала Ксения, но сестра отвечала с такой неподдельной искренностью и столь разумно, что она жадно прислушивалась теперь к каждому ее слову.— И откуда она набралась всей этой премудрости?»
— А вы... вы тоже мне не доверяете до конца?
— Я? — В голосе Васены появилось то явное превосходство, когда женщине кажется, что ей будет прощено все, что бы она ни сказала,— Может, я одна только во всей Черемшанке и верю вам, как самой себе...
«И как ей не совестно так навязываться? —
У нее давно онемели и набухли ноги, и, чтобы не упасть, она прислонилась к дернине и закрыла глаза.
— Спасибо вам.— Мажаров вздохнул.— Ну, я пойду... У меня сегодня бюро, и я должен еще подумать и подготовиться...
Он стая прыжками взбираться на косогор, но остановился.
— Знаете, это ведь не так мало, когда тебе верит хотя бы один человек!..
Ксения могла бы теперь, отступив в глубину перелеска, спокойно и незаметно скрыться, но что-то еще держало ее здесь. Ей тоже нужно было торопиться на бюро, но, сделав несколько нетвердых шагов, она тут же застыла, пережидая, когда уйдут из онемевших ног пронзающие до ступней острые иголки.
— И давно ты здесь стоишь? — нежданно возникая перед нею, насмешливо спросила Васена.— Очень красиво, нечего сказать! Подслушивает чужой разговор!
— И не собиралась! — стараясь быть спокойной, сказала Ксения.— Просто случайно оказалась здесь и была свидетелем вашего свидания. И не скрою — мне стыдно за тебя! Никакой гордости, никакого самолюбия!
— Довольно, Ксения Корнеевна! — повелительно и резко остановила ее Васена.— Я могла бы сильнее обидеть вас, но пожалею. Что вы со своей гордостью сделали, вспоминать не буду. Не вам меня учить и наставлять.
— Да уж, во всяком случае, не увлекаюсь каждым встречным! Выдумает себе очередной объект и воображает, что не может жить без этого человека!
— А чего ты злишься? — Васена в упор смотрела на нее.— Если тебе все равно, то и говорить не о чем... Хочешь — верь, хочешь — нет, а Константина Андреевича... я и вправду люблю! Еще ни один человек...
— Перестань! — Ксения вдруг сразу ослабела и, чтобы не упасть, ухватилась рукой за ветку,— Боже мой, какие мы все глупые!.. Это ужас какой-то!.. Ну что ты в нем нашла? Что?
— А это не твое дело! Буду я еще тебе разбирать его по косточкам!.. Люблю, и все!
— Он и с тобой поступит, как когда-то со мной. И ты еще пожалеешь обо всем.
— И не подумаю!.. Будь что будет!.. Считай его хоть извергом, мне безразлично.
— Девчонка! Дурочка набитая! — не выдержав, крикнула Ксения.— Ты ничего не понимаешь!
— Где уж мне!.. Ты одна у нас умная и такая правильная, что всех тошнит от тебя...
Лицо Васены было так искажено ненавистью и презрением, что Ксения невольно отстранилась от нее, словно боясь, что она не совладает с собой и ударит ее.
Кто бы мог подумать, что между ними вспыхнет слепая и безрассудная вражда, что они будут говорить друг другу обидные и грубо ранящие слова, забыв, что еще вчера они жили мирно и тихо, не помышляя ни о какой ссоре, предупредительно и чутко относясь к любому обоюдному желанию и просьбе? И вот достаточно оказалось встретить обеим Мажарова, как все позабылось, и они стояли друг против друга, разделенные глухим раздражением и злобой: словно в позабытый, припорошенный
— Ну хорошо, оставим этот разговор.— Ксения уже взяла себя в руки, говорила жестко и сухо.— Выходи за него, делай что хочешь, но я предупреждаю тебя — ты покаешься.
— Если согрешу, то с радостью и покаюсь!
Васена круто обернулась и быстро пошла через осин-пик, давя сухие ветки. Ксения почти бежала за нею, но скоро отстала — сестра легко перепрыгивала через колдобины и ямы, играючи перепорхнула но жидкой перекладине, брошенной через речушку.
— Обожди меня? — попросила Ксения.— Слышишь? Мне тяжело...
— Сама дойдешь! — Васена даже не оглянулась.— Мне некогда. Мне нужно киношку крутить...
Она появилась на вершине косогора, махнула на прощанье рукой, вспыхнула, облитая угасающим светом; ее белая шапочка. Ксения ухватилась за ближнее деревцо, пережидая, когда отпустит тянущая боль внизу живота, потом стала осторожно переходить речушку. Речушка тоже погасла, текла лениво, отливая маслянистым блеском, и голос воды звучал угрюмо и чуть печально...
В кабинете председателя, где шло бюро, было угарно и душно. Зимние рамы еще не выставили, между ними белела пыль- пая вата с разбросанными по ней угольками и высохшими, сморщенными гроздьями рябины; две откинутые настежь форточки не вытягивали стлавшийся под потолком табачный дым. Открыли дверь в коридор, но легче не стало — там тоже за день накурили, надышали, так что неоткуда было ждать свежести,
Сидели кучно вокруг стола, затянутого кумачовой, в чернильных пятнах скатертью. На председательском месте, где обычно восседал Лузгин, сейчас уселся Мажаров, а Аникей устроился напротив, развалясь, почти полулежа на стуле, подпирая рукой щеку, отчего щека наползала на нижнее веко и прикрывала глаз; рядом с Лузгиным, держа на коленях пузатый портфель, сел со скучающим видом бухгалтер Шалымов, изредка морща, как от зевоты, пухлое бабье лицо.
Стоило Аникею повести бровью или что-то буркнуть, как Шалымов щелкал замком портфеля и, порывшись, доставал нужную справку. Он не был членом бюро, но, когда Лузгин привел его с собой и заявил, что он без бухгалтера как без рук, никто не стал возражать — пускай сидит, никаких секретов на бюро обсуждать не собирались. Было совершенно очевидно, что Аникей хитрит, что он захватил Шалымова вовсе не для того, чтобы тот снабжал его необходимыми цифрами,— председатель среди ночи, спросонок мог назвать любую цифру, если бы она потребовалась районному начальству. Просто ему был нужен сейчас лишний свидетель, который при случае подтвердит каждое его слово, а если потребуется, то и напраслину отведет, и сошлет-
ся на удачный закон — память бухгалтера хранила все параграфы и пункты получше, чем память председателя...
С краю стола расположились Егор Дымшаков и Прохор Цапкин. Первый мрачновато отмалчивался и шарил глазами по газете, стараясь всем показать, что углубился в чтение; второй явился на бюро прямо после бани, был настроен празднично и благодушно, будто его пригласили на гулянку: светлый, румяноскулый, он встряхивал влажным, в крупных кудрях чубом, смеялся, удивленно вскидывая по-детски открытые, яркой синевы глаза.