Войку, сын Тудора
Шрифт:
А враг, оправившись, наступал опять. Со всех сторон к месту сечи, подбадривая своих, неслись уже прославившие себя во многих войнах алайджи и беки, любимые полками паши и визири. И, спешившись, размахивая саблями, пробирались в первые ряды. Впереди атакующих пошли сражавшиеся еще под началом султана Мурада седобородые Куш-ага, Ахмет-Сараф-бек, Сулейман-бек Ибрагим; сам визирь Сулейман, по прозвищу Гадымб, дважды переведавшийся в боях с беем Штефаном, с ятаганом в руке спешил занять место в схватке, дабы отомстить ак-ифлякам за прежние неудачи.
Штурмующие полки, подпираемые и подгоняемые все более плотно сгущавшимися в их тылу массами великой армии, качнулись и снова пошли на приступ, туда, где реяло зеленое знамя в руках алемдара Али, по-прежнему невредимого, будто его охраняла сама войсковая святыня, где против него гордо высилось над валом молдавское знамя с головою быка, с изображением святого Георгия на оборотной стороне полотнища.
И тут показал себя огромный бубен, вплотную
На лице султана Мухаммеда появилась улыбка. Зачарованная усмешка азартного игрока, увидевшего, что счастье начинает поворачиваться к нему лицом.
Вал нового приступа высоко всплеснулся на частокол Штефанова лагеря. Молдавские пушки и баллисты, пищали и арбалеты разрядились в него в упор, выкосив новые кровавые клинья. Но удержать нападающих за линией тына было уже невозможно, их было слишком много, и они перехлестнули бревенчатую стену.
Бой перенесся за первую линию укреплений, за ров, из которого тянулись еще руки умирающих, хватаясь за ноги пробегавших по ним товарищей, за парапет земляной стены. Защитники начали медленно пятиться к возам, яростно отбиваясь. Два великана — черный Хынку и багроволицый, могучий Гангур бились по бокам воеводы, оберегая его от десятка фанатичных дервишей и осатаневших янычар. Но одному из нападающих, с кафтаном, изодранным в клочья колючками, которыми была усеяна вершина частокола, удалось оттеснить боярина-пыркэлаба. Воевода оказался в опасности: со всех сторон, повинуясь команде бека в алой чалме, к нему протискивались бешлии, из-под плащей которых сверкали начищенные перед сражением стальные доспехи. Тревожный взгляд портаря Шендри мгновенно оценил положение, и он ринулся на помощь к шурину, вступив в поединок с главарем осман. Место не было подходящим для единоборства; обоих борцов то и дело разъединяли, отталкивали друг от друга, заслоняли друг от друга соратники и враги. Но Шендря все-таки достал неуемного бека саблей, и верные бешлии, заслоняя своего командира, перешли к защите. Тем временем к воеводе подоспели москвитин Русич и сорочанин Грумаз. Соратники старались незаметно оттеснить в тыл князя, рвавшегося в гущу схватки, но Штефан, упорный и умелый воин, неизменно оказывался впереди.
Турки наступали с жестоким боем, шаг за шагом, теряя сотни товарищей, большой кровью окупая каждую пядь земли, тесня молдаван более тяжестью многотысячных толп, чем искусством в рубке, которому здесь не было места. Юнис-бек очутился в куче воющих от ярости дервишей. Святые воины, казалось, вот-вот побросают свои ятаганы и сабли с когтями, зубами вцепятся в горло неверным ак-ифлякам. Юнис всегда сторонился этих свирепейших воинов пророка из-за тяжелого духа, исходившего от их немытых тел, от не стиравшегося и не менявшегося годами платья. Теперь молодой бек его не чувствовал. Юнис упоенно бился, всей душой наслаждаясь святейшим и лучшим делом, для которого мужчина рождался на свет. Поток аскеров нес его на врага, он плыл в его разливе, словно в лодке, и не нужно было выбирать дорогу, выбора просто не было: куда несло его половодье родного войска, там и врубался он в ряды противника. Воины бея Штефана казались ему все до скуки похожими друг на друга, на одно лицо; перед ним, чудилось, вставала однообразная серо-бурая масса, какие Юнис видел на рынках Стамбула и Едирне, в тех рядах, где громоздились под самые крыши лавок высокие кипы и тюки грубого войлока, еще не разрезанного на кошмы. И с удивлением убеждался, как хорошо защищают воинов от сабли эти боевые сермяги, сшитые из толстой, вываренной в масле, сложенной в несколько слоев льняной ткани, какие умелые рубаки носят такие нехитрые, но надежные доспехи. Время от времени сабля Юнис-бека задевала и добрую кольчугу, и серебряный или даже золотой галук, натыкалась на пластину панциря, выбивала искры из стального шлема; это перед ним вырастал сановитый боярин, богатый воин, посланный в войско князя каким-либо из молдавских городов, витязь сучавского стяга. Но более всего перед ним стояло вот этих простых на вид, но искусных в деле бойцов. Молодой алай-чауш султана Мухаммеда не испытывал к ним ненависти; он напрасно искал порой в себе ту священную ярость, которая непременно должна была вспыхивать в душе каждого воина ислама при виде закоренелого кяфира, с мечом в руке отстаивающего свое богопротивное неверие.
Юнис-бек не без основания надеялся, что в этой долине, в этом войске бея Штефана ему непременно встретится друг — Войку Чербул, его спаситель и побратим. Султанов алай-чауш не гадал, где и как случится эта встреча, но был, не задумываясь над тем, уверен: она принесет им обоим только радость. Время от времени Юнис искал глазами Чербула, искренне сожалея, что тот не показывается и не может увидеть его в бою, полюбоваться его искусством и удалью. Ведь Войку Чербул, побратим и друг, встретил Юниса в тот страшный час, когда армия визиря была уже разгромлена и молодой бек тонул в болоте, откуда его так вовремя вытащил храбрый Чербул из белой крепости Ак-Кермен.
А Чербул сражался в другом месте и не мог подивиться, как хорош и смел в любой сече спасенный им молодой осман.
Войку в первый раз в своей короткой, но уже насыщенной событиями жизни воина стал участником такого боя — многих тысяч против многих тысяч, в немыслимой тесноте, когда сталкиваются друг с другом плотные стены людей — плотнее камня, когда спереди и сзади тебя давят неисчислимые толпы и выручают тебя и спасают не столько искусство и умение сражаться, сколько сила мышц, выносливость тела и стойкость духа. Тут некуда податься; не использовать великого множества сабельных приемов, которым обучили тебя твои ратные учителя, которые придумал ты сам и испробовал в деле; тут нужно только держаться, не зевать, защищать товарищей и себя, — прежде все-таки товарищей, ибо, оставшись в одиночестве, ты обречен на немедленную гибель. Нужно разить, разить, разить, тяжело и насмерть, с маху или тычком, не мудрствуя, все выше взбираясь на гору трупов, вырастающую под твоими ногами, мертвецов, лежащих вперемешку с еще живыми раненными, и не упасть, поскользнувшись, не дать себя свалить, затоптать. Биться не в рукопашной уже, а в страшной сече всплошную, где отцовская сабля уже не лучшее оружие, и надо держать наготове кинжал. Где люди уже, собственно, и не бьются, а просто режут друг друга.
Войку некогда было в это время приглядываться к себе. А ведь, сделав это, он, пожалуй, удивился бы. Он увидел бы, что стоит твердо, хотя под ногами у него — шевелящаяся гора мертвых и полумертвых тел, что ловко наносит удары и уклоняется от смертоносных выпадов. Вокруг падали люди, османы и свои, а Чербул все так же, будто земледелец на току, молотил клинком, и брызги крови, летевшие из-под его сабли, как всплески золотого зерна из-под крестьянского цепа, извещали его, что трудится он не зря. И все так же бились рядом рыцарь Фанци прямым тяжелым палашом и боярин Тимуш — старинной молдавской саблей, доставшейся ему, наверно, от тех венценосных предков, которые порой так мешали ему спокойно жить. Бились по-прежнему рядом с ними Ренцо дей Сальвиатти, Переш и Клаус, секей Варош и Жолдя. И наводил на осман суеверный ужас исполинской дубиной не выдержавший одиночества в лесной пещере пустынник Мисаил. Храбрые спутники Чербула в пылу сражения не замечали, что вокруг них становится все меньше своих, что огромные вражьи силы все дальше оттесняют их от захваченного вала.
Штефан-воевода, однако, видел, как тает его небольшое войско, как переливаются через частокол все новые, свежие волны нападающих, доведенные до исступления безумным боем турецких бубнов, воплями дервишей и мулл, кровожадными призывами начальников. Вражьи силы наводняли лагерь. И воевода, не оставляя своего места в сече, повелительно крикнул что-то Русичу. Влад тут же передал приказ князя дальше, по цепочке ближних людей. И за спинами бойцов оглушительно взревели трубы и бучумы молдавского войска.
Османы в недоумении остановились. А войско князя Штефана, услышав сигнал и воспользовавшись минутной растерянностью турок, в порядке отошло за вторую укрепленную линию лагеря — тяжелые возы вагенбурга, из-за которых немедля грянул опустошительный залп.
Последние бойцы Штефана-воеводы исчезали в пространстве между возами, тут же вновь закрытом дубовыми щитами и бревнами, когда железный дротик из турецкого арбалета пронзил грудь генуэзца Ренцо. Войку едва успел втащить упавшего друга в ощетинившийся оружием гуляй-город.
14
Султан Мухаммед следил за сражением издалека. Он видел, как выводят и выносят салагоры и саинджи из рубки раненных и убитых газиев, как зловеще ползут из-за частокола бея Штефана кровавые ручейки, сбегая все ниже по склону, обращая Белую речку перед ним в красную. Опытным взором и слухом султан-сераскер без ошибки оценивал положение. И когда алай-чауш, подлетевший на взмыленном коне, сообщил, что кяфиры спрятались за свои арбы, не мог удержаться от проклятия.
— Скачи назад! — султан в досаде стегнул стоявшего на коленях вестника семижильной татарской плетью. — Скажи сыну шлюхи, никчемному евнуху: надо было ворваться туда на плечах неверных! Теперь же поздно, пусть ждет!