Войку, сын Тудора
Шрифт:
И отдал приказ — поднять на захваченный вал лагеря ак-ифляков легкие пушки, стоявшие еще внизу. Собрать по всем алаям, не участвовавшим в штурме, три сотни аскеров, вооруженных пищалями, послать их тоже наверх. Чтобы разнести телеги проклятого бея Штефана на куски.
«Ты опять перехитрил моего сераскера, упрямый кяфир, — думал султан. — Но какая тебе от того польза? Все равно ты обречен».
«Мало нас, слишком мало, — ответно текла мысль Штефана. — Было двенадцать — теперь наверно осталось не больше девяти тысяч. Но и ты, кровавый султан, недосчитался бы сейчас многих своих, тысяч пять твоих гололобых мы уложили наверняка».
«С
«А будь со мной мои крестьяне, — с сожалением размышлял воевода, — дело, может, повернулось бы по-другому, как ни много твоих бесермен. Можно было спрятать засадные полки у тебя в тылу, в лесу, — вон как ты сейчас с той стороны не прикрыт, бери голыми руками! Мало нас, а то бы можно многое придумать, чтобы тебе досадить, наш высокий, кровавый гость. А там, может, подоспел бы и князь Баторий с семиградским войском, с мадьярами и секеями».
О секеях, своих друзьях, в те минуты думал и Михай Фанци, глядя, как Войку, поддерживая голову Ренцо, осторожно поит раненного из фляги студеной родниковой водой. Если король Матьяш не наложил бы на то запрет, не приказал бы секеям до единого стать под знамена воеводы Батория, сколько закаленных воинов привел бы сегодня венгерский рыцарь в это место, где они теперь всего нужнее, где на годы и столетия, может быть, решается судьба тех стран, на шею которых еще не ступила золотная, тяжкая туфля Большого Турка!
— Помнишь, Войко, — с лихорадочным блеском в глазах говорил между тем Ренцо, — нашу Каффу? Она тебе понравилась?
— Конечно, друг, — отвечал Чербул.
— Дивный был город у моря, — вздохнул молодой генуэзец. — Если не предательство — не видать бы его турку вовек. А Четатя Албэ, куда мы с тобой привели корабль! Я не ждал, скажу по чести, что увижу по ту сторону моря такую прекрасную крепость, таких вольных людей! Неужто город Монте-Кастро когда-нибудь достанется язычникам? — спрашивал Ренцо, сжимая руку Чербула горячей ладонью. — И ваши леса, каких я не видывал более ни в одной земле?
— Мы защитим свою землю, не тревожься, Ренцо, — ответил Войку.
— Берегите ее, Войко, — все слабее шевелились губы умирающего. Ты знаешь, о чем я мечтал? — приподнялся он вдруг в последнем приливе сил. — Я хотел поселиться рядом с вами в вашем городе, рядом с тобой и синьорой Роксаной. Стать снова кормчим, водить из вашей гавани корабли палатина Штефана, моей республики. И каждый раз возвращаться туда, где вы живете. Ты был мне добрым другом, Войко, ты умный, и не оскорбишься тем, не обидишься на меня: я любил Роксану, в великой тайне от нее и от всех. Ты не обидишься, услышав это, друг?
Войку хотел успокоить уходящего товарища. Но Ренцо не мог уже его услышать; осталось лишь закрыть бывшему кормчему «Зубейды» затуманившиеся глаза.
«Были бы сегодня с нами, — горестно думал Чербул, — славные парни, которых мы потеряли на „Зубейде“, когда сбрасывали охрану в море и во время бури… И мой дядя Влайку с его витязями, которые полегли в Каффе… И те три сотни наших войников, с которыми мы захватили Мангуп, — не так легко отогнали бы нас бесермены от частокола!»
Войку не понимал еще в тот час, что ни один из тех, кто пал с оружием в руках, отбивая великое наступление Порты на Молдову и сопредельные с нею земли, не отдал своей жизни напрасно, даже если не успел уложить
Иса-бек, возле которого в это время хлопотали лучшие хакимы султана, пытался приподняться: к нему, сойдя с коня, подошел сам повелитель правоверных.
— Лежи, мой славный спаситель, лежи спокойно, — милостиво наклонился к нему Мухаммед. — Завтра кяфиры во всем мире, узнав о твоем подвиге, начнут тебя проклинать, но аллах великий обрушит их проклятья на их нечистые головы, — сказал султан с усмешкой.
— Аллах лишил меня великого счастья, о царь мира, — молвил старый бек. — Счастья стать жертвой за тебя.
— Эти люди, лала [90] Иса, — Мухаммед махнул в сторону лекарей, согнувшихся в земном поклоне, — поклялись что скоро ты будешь скакать на коне и громить врагов ислама, как громишь их уже тридцать долгих лет. Скажи мне теперь, как тебя наградить?
— О великий царь, бремя твоих милостей и без того слишком велико для твоего ничтожного раба, — сказал старый воин, глядя, как к нему приближается и становится позади Мухаммеда второй из двух венценосцев, находившийся в этом войске, Лайота Басараб. — Об одном молю, о Вместилище справедливости, — возвысил он гордо, — не верь кара-ифлякам, не доверяй мунтянам!
90
Лала — воспитатель; здесь — почтительное обращение к старшему (тур.).
Султан снисходительно усмехнулся; исчерна-смуглое лицо мунтянского князя не изменило цвета, не утратило выражения дружественного участия.
— Не обижай его высочества, мой славный лев, — сказал султан. — Ты увидишь еще, как верно и храбро будут служить твоему хану [91] мои мунтяне. Чего же ты просишь себе, мой лев? — с еле слышной ноткой рождающегося нетерпения спросил Мухаммед.
— Моего места — для сына, о царь, — ответил бек. — Моего места в бою.
91
Хан — один из титулов султана.
— Будь спокоен, лала Иса. — Присев перед ним на корточки в знак особого благоволения, султан легко коснулся высокого лба придунайского бека. — Твой Юнис — в гуще боя и сражается так, что мы оба можем им гордиться.
— Дозволь молвить, великий князь, — сказал Лайота, как только они отъехали на прежнее место. — Твои воины в лагере бея Штефана, молдаванин вот-вот побежит. И постарается укрыться в лесах. Еще не поздно обойти молдаванина, о царь мира, перерезать ему дорогу. Мы нашли нового, надежного проводника, — настойчиво продолжал князь Басараб, заметив, с каким неудовольствием слушает его хозяин. — Прикажи его позвать!