Войку, сын Тудора
Шрифт:
Лоран-менестрель опять замолчал, перебирая струны, думая, может быть, о чем-то своем, очень схожем с тем, о чем он пел. Молчали и остальные, вспоминая тех, кто остался хранить их собственные очаги, может быть, уже разоренные и поруганные. Только храбрый пан Велимир, нигде не обременявший сердце долгой привязанностью, нетерпеливо ожидал продолжения баллады о рыцаре Роберте и верной Клотильде.
— Тебе, вижу, самое время глотнуть тигечского, сынок. — Высокородный польский рыцарь своею рукой налил и поднес молодому певцу полную чару, которую тот принял с почтительным поклоном. — И не томи душу, продолжай, хотя я, ей-богу, уже догадываюсь, что было дальше!
Юноша отпил вина,
Последние звуки виолы сладкогласого Лорана потонули в грохоте новых ядер, кстати, напомнивших собравшимся, что они не в веселом и благополучном замке прекрасной Франции, чей король мог позволить себе роскошь отправиться за море воевать, а в осажденной молдавской крепости, посреди выжженной солнцем и огнем долины. Давно привыкших к обстрелам защитников Сучавы, однако, это не потревожило. Воины снова выпили в тишине. Среди них не было стариков; старцев и в мирные дни было мало в Сучаве и всей Земле Молдавской, редкие мужи доживали до преклонных лет. А потому у каждого оставалась где-то любимая; игривая баллада беспечного потомка альбигойцев мало у кого вызвала здесь веселье, скорее — думы о том, что есть жизнь, что есть любовь и смерть.
Никто и не пытался предаться вслух размышлениям об услышанном.
Пан Велимир Бучацкий в своей манере постарался разрядить сгущавшееся молчание.
— Як бога кохам, панове, славная песня! — громыхнул поляк. Отцепив от пояса зазвеневший золотом кошелек, он точным броском отправил его на колени Лорана. — Что до этого украшения, о коем спел нам парень, скажу вам, сам пан дьябль ее придумал! В немецких землях, признаюсь вам, мне пришлось однажды с такою штукой немало повозиться!
— Неужто пан ее не сломал? — с затаенной усмешкой спросил дотоле молчавший молодой воин в дальнем конце стола.
— Сие, брате, не можно! — добродушно покачал головой Велимир. — Тот замок был взят нами на меч, когда владелец воевал далече, в иных местах. Супругу и челядь отправили в Бучач, откуда немецкий барон полгода спустя всех выкупил. Так что негоже было замочек тот малый ломать, вносить разлад в рыцарское семейство. В городке под нашим Бучачем живет великий мастер часы делать и замки; он и изготовил тогда ключик к той немецкой паненке. Вот так оно и было, пане Давид; тысячу червонцев я ему отвалил. Только каким
За Давида ответил Шендря. Портарь рассказал, что сын хакима Исаака был послан князем, дабы доподлинно разузнать, что творится в его столице, долго ли сможет крепость держаться. Давид пробирался к Сучаве в татарском платье; язык ордынцев он, родившийся в Крыму, знал отменно. В эту ночь тем же путем — по второму подземному ходу, неизвестному туркам, — ему предстояло уйти обратно.
— Скажи от меня пану палатину, — кивнул Бучацкий, — что город его милости стоит крепко, сдаваться мы не намерены. Надоели, правда, солонина да брынза, так что пусть они там готовят оленину да вепрятину — к тому дню, когда пан Большой Турок побежит от нас в свой Стамбул. — Вот так, благородные господа, — продолжал пан Велимир, возвращаясь к приятному разговору, — муж заказывает пояс, любовник — ключ, мастер старается, делает на совесть. И всем хорошо, покойно, всем — радость, особенно же даме, прекрасной, как в песне нашего Лорана. Разве для такого дела не стоит потрудиться?!
Вместо ответа молодой менестрель опять ударил по струнам смычком. Лоран запел известную уже многим, но всегда с наслаждением выслушиваемую песню о благородном короле Артуре, о его супруге Джиневре и рыцаре Ланселоте, которого та полюбила. О том, как великодушный Артур, предупрежденный, что любовники в его отсутствие собираются провести вместе ночь, в свою очередь сообщает им, что их тайна стала известна.
— Видите, ваши милости, — возгласил Бучацкий, когда певец умолк, — все на свете можно делать с достоинством! Проигрывать в карты, терпеть поражения в битвах и даже носить рога! Хотя последнее, наверно, особенно неприятно.
— Так признайся же, наш славный друг, — усмехнулся Арборе, — поэтому твоя милость до сих пор не женилась?
— Теперь уже и не женюсь, — выпятив губы, загадочно бросил пан Велимир.
— Это еще почему? — в притворном ужасе поднял брови капитан Балмош.
Пан Велимир снова оглядел сидевших за столом, словно колеблясь.
— Это уже для вас не тайна, — сказал он наконец, — в малой державе все про каждого знают, на какой ноге у него мозоль. Прошлым летом княгиня нашего воеводы, высокородная Мария Палеолог оказала вашему слуге нежданную милость — повелела взять в жены свою племянницу.
— Которая, к тому же, пребывала еще в осажденном Мангупе, — вставил Балмош. — Эта милость, пане-брате, не была опасна для рыцарской воли, которою ты так дорожишь!
— Но высокородный брат княгини, со славою павший в своей столице Александр сыграл с нами злую шутку. Он отправил племянницу к тетушке, но в сопровождении этого повесы Войку Чербула из Монте-Кастро. Вы понимаете, конечно, братья, что принять такого подарка я уже не мог.
— Тем более, что голубки, не останавливаясь, — кинулись в бега, — кивнул Балмош. — Твоя милость, пане Велимир, говорят, вовсе им в этом не препятствовала, скорее — помогла.
— Меня за это не осудили, — усмехнулся Бучацкий. — Не осудили бы, впрочем, и если бы я на ней женился, что там ни было у двух несмышленышей в дороге. Княжна царского рода не птичница, согрешившая с проезжим моканом под возом с селедкой.
— Твоя правда, пане-брате, — кивнул старый капитан.
— Не буду уже говорить о том, — возвысил голос Бучацкий, — что совершил Войку, дабы вырвать княжну из этих страшных рук. Вы знаете, панове, меня, вам известен мой меч, сила нашего рода. Но тягаться с мунтянским исчадием ада из-за женщины, да еще — победить… Такое, боюсь, не было бы под силу и мне. Для такого подвига, братья, великая нужна любовь. Такая, как у Джиневры и Ланселота. Или у тех двоих — как звали же их, дружок?