Война амазонок

Бланкэ Альбер

– В Сен-Дени! – воскликнул прелат. – Туда собраны войска под командой Тюренна, который вчера ожидал только сигнала, чтобы вступить в Париж.

– С Мазарини во главе! Вот побоище будет! – сказала Мансо.

– Они заморят нас голодом! – подхватили носильщики.

– Это измена, гнусная измена в ту минуту, когда монсеньор проповедовал о мире!

На площади началась страшная суматоха, раздались такие оглушительные крики, что если бы королева могла их слышать из Сен-Дени, она ужаснулась бы. В бесчисленных криках, раздававшихся

со всех сторон, господствовало одно слово, грозное, страшное слово: мщение!

– В Сен-Дени! – кричала Мансо, потрясая большим ножом, который она подхватила с прилавка мясника. – Ко мне, товарищи! Кто любит меня – за мной!

– В Сен-Дени! – повторяли тысячи голосов.

– Королева покинула свой народ – война! – провозглашала торговка, вне себя от жажды мести, охватившей ее душу и придавшей ее лицу геройское выражение, которое воспламеняет толпы, неодолимой силой увлекает к восстанию и мятежу.

Коадъютор опять взошел на верхние ступеньки и созерцал с мрачною радостью произведенное им зрелище.

«Дело идет на лад!» – думал он, прижимая руку к честолюбивому сердцу, которое, казалось, хотело выскочить.

– Но кто же нас поведет? Нам надо предводителя! – закричали носильщики, увлекаемые матушкой Мансо, которую за болезнью синдика они, видимо, признавали своей старшиной.

– Герцог Бофор! – вот кто должен быть нашим предводителем! Не он ли внук нашего любезного короля Генриха? – распоряжалась матушка Мансо.

– Где он? Бежим за ним.

Толпа, бросившаяся на улицу Сен-Дени, вдруг остановилась и повернула на улицу Сент-Онорэ, внезапно в этой суматохе возвысился один голос:

– Вот наш предводитель! – закричал кто-то, покрывая оглушительный рев толпы.

Все глаза устремились на другой край площади, там открылось величественное и вместе с тем прекрасное зрелище.

Небольшой отряд амазонок выезжал на площадь; за ними следовало множество вельмож и слуг. Одна из амазонок, очаровательная блондинка, выехала вперед; на ней была одежда небесно-голубого цвета с белым шарфом вместо кушака; на голове пуховая шляпа, осеняемая голубыми и красными перьями. Словом, костюм этот был не без значения, потому что в нем соединялись цвета короля, Парижа и Орлеанского дома.

Прелестная амазонка была герцогиня Монпансье, внучка Генриха Четвертого.

– Да здравствует принцесса! – восклицали рыночные торговки. Дочь Гастона была для них олицетворением ненависти к Мазарини. Толпа угадывала это инстинктом, потому что принцесса никогда не выказывала публично своих чувств. Все припоминали, что Гастон Орлеанский, начиная от Шале и эшафотов, воздвигаемых Ришелье, был закоренелым врагом кардинала, первого министра, и что дочь пошла в отца.

– Да здравствует принцесса! – ревела толпа.

– Провались она совсем! – пробормотал коадъютор, уходя в церковь. – Нужно же ей было торопиться!

Луиза Орлеанская посылала улыбки и поклоны на все стороны и самоуверенно

направляла свою лошадь в самую толпу. Но временами легкое облако тревоги пробегало в ее голубых и ясных глазах; казалось, упоительное торжество омрачалось ее мыслями:

«Где ты? Где ты, мой возлюбленный Франсоа? – думала она. – Достанет ли у слабой женщины мужества занять твое место?»

Глава 22. Потайная дверь

Мы знаем, что герцогиня Лонгвилль, услышав шаги в своей комнате, соскользнула с высокой постели, не забыв вооружиться кинжалом.

Она спустилась с левой стороны, противоположной той, откуда слышались шаги дерзкого нарушителя ее покоя. Неслышно, но быстро она обошла кровать и, приблизившись к камину, в котором тускло догорали дрова, проворно подбросила кучу щепок.

Неизвестный последовал за ней. Мгновенно вспыхнувшее пламя озарило прямо перед ним амазонку, стоявшую в грозном величии. В ту же минуту осветилось и лицо ночного посетителя.

– Герцог де Бар! – воскликнула герцогиня де Лонгвилль придушенным от страха голосом, не сомневаясь в его злом умысле.

– Да, герцогиня, это я, – сказал он, отступая с выражением глубокой почтительности. – Это я осмелился явиться…

– Признаюсь, надо иметь много – более чем дерзость, – чтобы прокрасться ночью…

– Обвиняйте одно чувство – страстную любовь…

– Ужели это – любовь?

– Самая глубокая, самая страстная… И доказательством тому служит то, что до настоящей минуты эта тайна никогда не была высказана словами, только глаза мои невольно выражали ее.

– Человек, искренно любящий, не прибегает к подобным средствам.

– Сознаюсь, герцогиня, я был как безумный. Не более четверти часа, как я узнал, что вы здесь, в этом замке, что вы занимаете известную мне комнату. Безумная мысль промелькнула у меня в голове: я заставлю ее выслушать меня и узнать, какая мучительная страсть бушует в душе моей, страсть к совершеннейшей красоте…

– Дворянин, достойный этого звания, идет прямо и открыто к своей цели, не прибегая к потайным дверям.

– Совершенно справедливо, но повторяю вам, я ослеплен страстью, которая увлекает меня неотразимой силой.

– Довольно! Довольно!

– Герцогиня, выслушайте меня! Если б вы знали…

– Я слишком много слушала! Прошу вас, уйдите!

– Герцогиня! – воскликнул де Бар, сильно побледнев.

– Что же вы стоите? Разве вы не поняли меня?

– Нет, понял, но уйти не могу. Я преодолел так много преград, что не могу остановиться на этом. Вы должны выслушать меня, должны и…

– Господин де Бар, приказываю вам выйти вон отсюда! – сказала герцогиня с таким величием во всей осанке, что всякий честный человек должен был преклониться перед нею и оставить ее в покое. Но де Бар, не обращая ни на что внимания, с угрюмой решимостью подступал к ней.