Война и мир Михаила Тухачевского
Шрифт:
Приблизительно за полчаса до отхода поезда она вернулась к нам вся заплаканная. В поезде мать рассказала, что от нее требовали отречения от отца, доказывали его виновность. Она отказалась дать отречение, но в поезде все время говорила: «Неужели он мог, не могу в это поверить»»7.
Взрослые пытались хоть как–то наладить быт, устроится на работу. Астрахань была в то время городом ссыльных.
Дети еще не научились приспосабливаться. Владимира Уборевич:
«Мы, дети, шлялись по городу — знакомились. Приехала в Астрахань Света Тухачевская, приехал Петька Якир. Мы не скучали.
Только в июле я узнала, что с папой. Проболтался Петька. Восприняла я это тяжело.
И не умели предавать. Владимира Уборевич — в том же письме:
«Не помню минуты в своей жизни, чтобы мне пришло в голову, что папа был предателем, или шпионом. Не знаю, не могу себе представить, как многие и многие жены верили, что мужья их предатели…
Я много лет жизни в детдоме не уставала мечтать, о папином приезде за мной, в прохожих искала папу и была уверена, что он вернется, что его где–то прячут. Как–то мне даже показалось, что он идет ко мне по шоссе»9.
Сосланная в Астрахань Анна Ларина, жена Николая Бухарина, вспоминала о матери маршала Тухачевского:
«Мавра Петровна хотела сделать передачу Нине Евгеньевне, жене Михаила Николаевича, — в астраханскую тюрьму. Сказала:
«Пишу плохо», — и попросила написать, что она передает. «Ниночка, передаю тебе лук, селедку и буханку хлеба». Я написала. Неожиданно Мавра Петровна разрыдалась и, положив голову мне на плечо, стала повторять: «Мишенька! Мишенька, сынок! Нет тебя больше, нет тебя больше!»»10.
«Я сдала экзамены по музыке в 4 класс музыкальной школы.
В Москве я училась у Гнесиных, — писала Владимира Уборевич. — Мы решили, что мы еще поживем. Но когда во двор, где сидела мама с Саей и Милей (жены Якира и Гарькавого. — Ю. К.) вошел 5–го сентября работник НКВД в форме, мама сказала: «Это за мной»»11.
Всех жен отправили в Астраханскую женскую тюрьму, быстро переполнившуюся. Оттуда — дороги в лагеря. Владимира Уборевич:
«Я помню, что во время обыска мама не плакала, но очень нервно спрашивала несколько раз, куда денут ее девочку. Эти люди говорили, что девочке тоже нужно собрать вещи и ничего «с ней не сделается».
Мне собрала мама 2 чемодана прелестнейших вещей, вплоть до булавочек на колечке, отдала свои часики и потихоньку в туфель положила маленькую папину фотографию… Эта спрятанная во время ареста фотография сказала мне много о мамином отношении к отцу в те дни… мама поцеловала меня напоследок, еще раз спросила, что будет с дочерью, и ее увезли на маленькой легковой машине. Через короткое время эта машина вернулась и повезла меня… Уже в 10–м часу меня подвезли к высокому забору. На калитке было написано «Детприемник». Во дворе слева были какие–то здания, а справа стоял отдельный особнячок, в который меня и ввели. Каково же было мое изумление и радость, когда я увидела там Ветку Гамарник, Светлану Тухачевскую, Славку Фельдмана… Прожили мы в детприемнике все го 17 дней. К нам не подпускали других детей, нас не подпускали даже к окнам, к нам никого не пускали из близких… На свободе был только Петька Якир, наш герой и моя и Веткина любовь. Петька вел себя вызывающе, через воришек передавал нам варенье и папиросы, ломался перед окнами и, наконец, 15–го (сентября. — Ю. К.) появился, т. е. прибыл к нам, чему мы были страшно рады. Мальчиком он был очень живым, болтливым, все знал, все видел. Мне и Ветке тогда было по 13 лет, Петьке — 15, Свете Тухачевской — 15»12.
Потом их вызвали из камер, посадили в грузовик, потом на поезд и, в сопровождении людей в штатском, кудато повезли. О матерях ничего не сказали.
«Привезли нас в детдом под Свердловском в поселок НижнеИсетск. Привели нас в
Первый год в детдоме был очень тяжел. Я помню, что каждый вечер, ложась в постель, брала мамину фотографию и много плакала.
Но это только вечером. Кроме того, меня очень обижали в детдоме
мальчики… К нам все чувствовали ненависть»13.
Маршрут Петра Якира был другим — ему устроили следствие и дали 5 лет исправительно–трудовых лагерей.
«Когда нас привезли в детдом, то 2 наших мальчика сбежали в Москву. Вскоре одного из них вернули. Не помню, что он рассказывал нам о Москве, по–видимому, много страшного, т. к. много лет после Москва мне представлялась очень странно.
Откуда это взялось у меня — не знаю. Когда я думала о Москве, то мысленно видела черное пространство (почему–то без улиц и домов) и бесконечный ряд виселиц или силуэтов виселиц и снег, снег» (В. Уборевич)14.
«Протокол допроса 13 сентября 1937 года. Тухачевская Н. Е.
Вопрос. Признаете вы себя виновной в предъявленном обвинении по ст. 58 пЮ и 12?
Ответ. Нет. Не признаю.
Вопрос. Вы говорите неправду. Следствие располагает данными о том, что вы будучи к. — р. (контрреволюционно. — Ю. К.) на строены по отношению к сов. власти проводили активную к. — р. деятельность.
Признаете вы это?
Ответ. Виновной себя не признаю. К. — р. деятельностью не занималась.
Вопрос. Следствие располагает данными о том, что вы, зная о к. — р. деятельности вашего мужа Тухачевского, скрывали это от органов власти и способствовали ему в этом. Признаете вы это?
Ответ. Нет. Не признаю»15.
Особое совещание приговорило Нину Тухачевскую «как члена семьи изменника Родины» к 8 годам лагерей, заключив в отделение Темниковского лагеря16. Однако уже два года спустя дело было возобновлено. В лагеря были отправлены и остальные жены участников военно–фашистского заговора.
В 1988 году В. И. Уборевич получила письмо от совершенно незнакомого человека.
«Я долго не решалась написать Вам, но потом подумала, что даже то немногое, что я могу рассказать о Вашей маме, не может быть Вам неинтересным. Сужу по себе — каждое слово о моем отце и брате, расстрелянных в кровавом 38, для меня было бы бесконечно дорого…
С Ниной Владимировной мы познакомились только в конце лета 38 года. За 5 лет в лагере мне посчастливилось встретить немало интересных, образованных людей, среди них глубокий след в моей душе оставила встреча с Ниной Владимировной. Все мы, конечно, знали о страшной судьбе Вашего отца. Поэтому особенно запомнились мужество, стойкость Нины Владимировны, ее жизнелюбие, оптимизм, внутренняя энергия… Она удивительно просто, без малейшей снисходительности старшей, увлеченно беседовала со мной о литературе, читала стихи, но почти никогда не касалась прошлого… Не знаю, писала ли Вам мама, что она работала водовозом? …На фоне темных силуэтов бараков, освещенным оказался колодец, покрытый мерцающим льдом, и фигура Нины Владимировны, также покрытая коркой льда, переливающегося радугой льда. Она с упорством тянула трудно поддающееся скользкое ведро и громко, как–то особенно страстно и выразительно, по–французски читала стихи Верлена. Это было не только фантастично, но она была, главное, прекрасна силой своего духа, своей огромной волей, преодолевающей весь мрак нашего положения, нашего бытия»17.