Война (Книга 1)
Шрифт:
– Хорошо. Пишите мне пока на почтамт, до востребования. А потом я пришлю вам более точный адрес. Я еще не решила, где буду продолжать учебу - в Ленинграде или в Москве.
– Почему?
– У моего отца такая профессия, что он больше трех-четырех лет не работает на одном месте.
– Ирина умышленно умолчала, что отец ее генерал, дабы Виктор думал, будто его лейтенантское звание для нее в диковинку.
– А Москва всегда ближе ко всем местам.
Держась за руки, они шли по Марсову полю. Виктор рассказывал о себе, о своем древнем городишке Спасске на Оке, о годах учебы в летном училище, расспрашивал, почему она хочет стать именно инженером. Потом не без плохо скрытого хвастовства распространялся о жизни летчиков, полной необыкновенных приключений и опасностей, а Ирина,
Ирина посмотрела на Виктора и увидела, что его лицо освещено радостью. Он ответил на ее взгляд неожиданными словами, придав им таинственность:
– На нас многие смотрят... Оглядываются. Я знаю почему.
– Почему?
– удивилась Ирина.
– Мы... заметные... Понимаете, я говорю о... той привлекательной броскости, которая никому поодиночке не дается, даже такой красивой девушке, как вы. А мужчине тем более. А вот когда вдвоем... Есть такое хорошее слово: гармония. Это как один цветок - еще не букет, а один звук не музыка... Впрочем, вы и сама - уже потрясающая песня!.. А я... пусть буду вашим музыкальным сопровождением... Хорошо?
– И он, радуясь необычности вдруг родившихся, а может, позаимствованных откуда-то мыслей, не ощущая их банальности, засмеялся весело, заразительно, по-мальчишески.
Потом, после небольшой паузы, заговорил уже серьезно, с ноткой грусти:
– Нет, верно... Вот гляжу на людей, которые засматриваются на нас, и знаю, что они думают... Они угадывают, что я бесконечно счастлив рядом с вами и чувствую себя очень глупо от этого счастья, потому, может, и глупости болтаю. Но никто не подозревает, что я будто держу живое серебро в ладонях. Вот-вот проскользнет между пальцами - поминай как звали... Боюсь верить в свое счастье, боюсь его потерять...
Ирина с любопытством посмотрела на гуляющих по Марсову полю. Навстречу по неширокой песчаной дорожке плыл пестрый говорливый поток: парами, одиночками, группами; юные, молодые, пожилые, старые. Многие действительно смотрели на них. Но что особенного? Ирине даже нравилось дразнить своей красотой парней и девушек; в их восторженных или завистливых глазах она будто черпала какую-то силу, будто делалась от их блеска еще красивее и независимее. Однако сейчас ей было по-особому приятно, что ее видят рядом с этим лейтенантом. В то же время напыщенные слова Виктора запоздало рождали необъяснимую тревогу, и она почувствовала тесноту в сердце... Нет-нет, в его словах, конечно же, не чванливое самолюбование, а чистая искренность.
– Мне пора домой, - неожиданно для себя произнесла Ирина.
– Я должна... мне надо подумать, разобраться во всем... Виктор, я вам очень благодарна за этот вечер... Я буду ждать ваших писем.
Они расстались за квартал от ее дома. Ирина опасалась, что возле парадного ее подкарауливает Олег. И пошла через проходной двор, чтобы попасть домой с черного хода. Встречаться с Олегом не хотелось ни на секунду, чтобы ничем не замутить тайные и неясные чувства, которыми была переполнена.
И все равно увидела Олега. Он стоял у тополя, росшего в углу двора, смотрел на темное окно ее комнаты и плакал. Да, плакал, прижавшись щекой к шершавому стволу дерева.
В ней шевельнулась жалость, и Ирина хотела кинуться к своему школьному другу. Но вовремя сообразила: Олег никогда не простит себе, что показал ей свои слезы... Придавленная и виноватая, она попятилась со двора на улицу и с парадного поднялась на второй этаж. Открыла дверь, зашла в квартиру
"Милый, добрый Олежка, - с жалостью подумала о нем.
– Верный рыцарь моего отрочества... Как мне дороги твои слезы!.. Спасибо тебе... Прости, что я не могу утешить твое любящее сердце... Невеста твоя еще в куклы играет... Прости и прощай..."
Постучалась и тут же вошла мать. Остановилась в дверях - девически стройная для своих сорока лет, как всегда красивая - и устремила на дочь укоряющие, заплаканные и тем не менее прекрасные глаза. Горькие складочки у губ, выражение душевной боли на иконописном лице напугали Ирину.
– Что случилось, мамочка?
– Где ты пропадаешь?!
– Ольга Васильевна заплакала навзрыд.
– Умер Нил Игнатович...
– Умер?!
– Позвонила Софья Вениаминовна...
– Мать говорила сквозь всхлипывания, прикладывая к глазам платок.
– Мы сейчас уезжаем в Москву... А тебя все нет.
– Уезжаем?..
– Ирина только тут заметила, что ее шифоньер открыт, а на стуле возле него собранный мамой чемодан.
– Посмотри сама, что еще из твоего надо взять... Надолго ведь едем...
– Почему надолго?
В кабинете отца зазвонил телефон, и мать заспешила из комнаты, на ходу бросая дочери слова:
– Нельзя Софью Вениаминовну оставлять одну... Кроме нас, у нее больше никого нет.
Ошеломленная, растерянная, Ирина присела на кушетку, отупело прислушалась к телефонному разговору за стеной и поняла, что звонили с вокзала от дежурного военного коменданта: билеты им приготовлены.
Внезапное известие о смерти близкого человека всегда потрясает, сметает все иные мысли и чувства, ввергает в пучину душевной боли и скорби. И даже если умирает просто знакомый, весть об этом вызывает протест и напоминает, что всех, в том числе и тебя, ждет этот рубеж.
Нил Игнатович был для Ирины не очень близким, но и не просто знакомым человеком. "Двоюродный дедушка". Ирина видела его всего лишь несколько раз, когда они бывали в Москве проездом, при переводах отца к новым местам службы. Сейчас Ирина была еще в таком возрасте, когда чужую смерть не связывают с собой. Но это известие - именно сегодня, в этот вечер, в первый вечер ее вольного девичества, когда к ее сердцу прикоснулось волнующее чувство ожидания любви, - это известие показалось ей невероятным, противоестественным.
"Как же теперь я буду получать письма от Виктора?" - некстати мелькнула в ее голове эгоистическая мысль, но тут же угасла.
В комнату вернулась мама, как-то смущенно посмотрела на Ирину, затем отвернулась к раскрытому шифоньеру и, начав перебирать в нем оставшиеся Иринины платья, сказала:
– Доченька, с нами поедет в Москву Сергей Матвеевич, так что ты не удивляйся.
– Кто это?
– Ну, тот, которого мы завтра ждали в гости.
14
Хотя впереди путь неблизкий, выехать из Минска генералу Чумакову удалось только вечером. Задержались потому, что у полковника Карпухина оказалась целая гора дел в штабе округа.
Эмка резво мчалась по ровной дороге в сторону границы, прямо на зависшее над зубчаткой далекого леса солнце, огромное и красное. Зрелище заката всегда захватывало Федора Ксенофонтовича. Незаметно для себя прервав разговор с сидевшим на заднем сиденье Карпухиным, он завороженно всматривался в спокойную красоту клонящегося к горизонту светила, испытывая немой восторг, будто приобщаясь к праздничному таинству. Горизонт казался чистым и прозрачным, но солнечный диск, еще задолго до того, как прикоснуться к краю земли, начал срезаться, будто подтаивать снизу... Вот уже не хватало целой краюхи у солнца: чистое небо прятало в своих вечерних далях стены невидимых облаков, за которые и садилось светило. Вскоре над темной гребенкой лесов осталась висеть ровно отсеченная половина солнечного диска, и было похоже, что там, над дальними далями, плывет к земле купол гигантского ярко-красного парашюта... Вот купол делается все меньше и меньше, оседая за невидимую черту, и все явственнее тускнеет над ним небо. А краски земли вокруг неуловимо наливаются мягким бесцветьем...