Война по понедельникам

Первушин Антон Иванович

Валентин сидел минут двадцать, уперев руки в землю, тряс головой. И когда несколько очухался, то оглянулся и увидел прямо позади в полукилометре пылающий механизм, один из своры уродцев, — кто-то все-таки сподобился подпалить его; увидел, как другой, открытая платформа на четырех членистых лапах, прошагал в брешь в ограждении городка, на ходу выплюнул длинную струю огня в направлении сторожевой вышки, откуда кто-то с невероятным бешенством стрелял из пулемета; увидел, как вышка вспыхнула подобно сухой деревяшке,

разбрасывая искры.

«Что же это делается?» — замычал Валентин. Он пытался встать, но сил в ногах не было; он снова упал, покатился по земле, по каменному крошеву, по пропитанному кровью песку, почувствовал только, как вдруг сразу намокли брюки. Запахло мочой.

А машины все шли и шли — целый парад механического бреда, и Валентин, лежа на спине, снизу вверх смотрел на это, и, заходясь, колотилось сердце, потому что казалось, так всегда будет: он будет лежать в луже из чужой крови и собственных нечистот, а они будут идти-идти-идти, идти мимо, пока какая-нибудь одна из них не выбьется в обгон остальных из колонны и не перемелет его лязгающими траками, смешав с горячей грязью. Он потерял сознание, а очнулся утром и понял, что сможет теперь встать и идти. Он встал и пошел.

Догорали крайние строения городка; ветер нес запахи паленой резины и крови, запах пороха. Еще с той стороны можно было услышать короткие выкрики, одиночные выстрелы и… кажется, смех? На последнюю отчаянную попытку оказать сопротивление это похоже не было: скорее, победители праздновали победу.

Совсем рядом, в двух шагах, Валентин услышал стоны и направился туда. Стонал кто-то из защитников, однако в сумраке невозможно было опознать его по закопченному изуродованному лицу. Но Валентину показалось, что это сам Маврин.

Человек дышал с хрипом. И Валентин понял, что жить «Маврину» осталось два-три часа от силы, и ничем помочь здесь уже нельзя. Да и смысл какой — помогать кукле? Он побрел дальше, в одном только месте наклонившись и подобрав брошенный автомат. Он шел без цели, в утреннем зыбком сумраке, и ни одной мысли не было у него в голове.

И повезло Валентину набрести на патруль. Как утопленнику повезло. Таинственный «босс», видно, времени зря не терял, и патрулирование было организовано по всем правилам.

— Пароль!

Валентин вздрогнул, остановился, но потом, сразу сорвавшись с места, побежал, как безумный, никуда не прячась, не петляя даже, напролом сквозь кустарник в лес.

Матерясь, патрульные открыли огонь, очередями сбивая ветки. Но были они поддатые — в такую ночь да чтоб трезвым остаться! — и мазали поэтому совершенно виртуозно. Валентин ушел от них, но в темноте и буреломе леса быстро заблудился, потерял направление, а под конец сверзился в какой-то овраг, прижался к земле; нервы у него не выдержали, он громко разрыдался.

Правила игры изменились. Хозяева декораций откровенно подставляли

его. Он со всей отчетливостью осознал, что вполне мог умереть сегодня, погибнуть, как Роман, успев только зло выругаться, стать куском разорванной издыхающей плоти, и мир погас бы, и ничего-ничего навсегда для Валентина не осталось бы, кроме холода и тьмы. Он уже не знал более, во что ему верить. Идея декораций перестала удерживать простотой и убедительностью — настолько страшно ему было в эти минуты.

Кто-то шевелился рядом в овраге, с трудом дышал, прислушивался к всхлипам Валентина, потом спросил слабым голосом:

— Эй, кто там?

Валентин спохватился, рванул к себе автомат, передернул затвор.

— Не стреляй…

Старик!

Валентин испытал настоящее облегчение. Отчаяние рукой сняло.

— Это я.

— Мальцев?

Валентин подполз на голос.

— Вот умираю тут, — сообщил старик.

Он лежал на левом боку, зажимая пальцами рваную рану на животе. Холод почти одолел его. Он не чувствовал рук и ног, но каждая попытка пошевелиться отзывалась ослепительной вспышкой боли.

— Умираю…

— Где мы? — поинтересовался Валентин.

— Лучше не спрашивай, — старик скривил губы. — Это тот самый овраг.

Тут Валентина снова затрясло, да посильнее, чем прежде. Хоть и утро, но все-таки достаточно темно, и тварь может появиться в любую минуту.

— Здесь оставаться нельзя, — сказал он старику и предпринял попытку вытащить его из оврага, подхватив под мышки и взбираясь по склону.

Но сил не хватило, песок осыпался под ногами, а старик начал материться.

— Хватит ты, — шипел старик. — Не ерепенься, мать твою за ногу.

Валентин выпустил его, сел рядом.

— Что теперь? — спросил тихо.

— Теперь я умру, а ты отчалишь… — старик помолчал. — Ты прости меня, Валентин, — сказал он вдруг.

— За что? — Валентин вытянул ноги, глядя в сторону.

— Я тебя использовал… — старик снова помолчал, давая себе передышку. — Я знал, как ты думаешь обо всем этом дерьме, что свалилось к нам с неба. Ты по пьянке болтал, а мне доложили… Очень удобная позиция у тебя была — грех не использовать… Легко было тебе приказывать… приказывать убивать; ты вообще был на редкость послушный мальчик…

— Я и сейчас послушный, — сказал Валентин с горечью в голосе.

— Ты сейчас другой, меня не обманешь. И никак иначе быть не может, иначе сдохнешь ты…

— Не зли, старик!

— Я тебе вот что… Знаешь, перед смертью… где-то слышал, люди только правду говорят. И я тебе правду скажу. Не декорация мы все-таки, Валек… наверное. На самом деле это все с нами, вокруг нас… так уж оно…

— Да плевать я хотел! — выкрикнул Валентин, он лгал: не плевать он хотел, а снова плакать навзрыд — до того было муторно.