Война с саламандрами. Мать. Рассказы. Юморески
Шрифт:
Тут я рассвирепел, понимаете ли. «Ты бродяга, – кричу на него, – разве это ты попал камнем в Пудила? Врешь!» – «Господин вахмистр, – отвечает он, – Бог свидетель, я в него угодил! Пускай Пудил встанет там еще раз, я ему, собаке, снова влеплю». Я бегу к Пудилу, объясняю, что речь идет о мировом рекорде, прошу, чтобы он пошел на берег и опять ругнул этого парня, а тот в него кинет камнем. Куда там, вы не поверите, Пудил ни в какую. У этих людей совсем нет высоких идеалов…
Я опять к Лисицкому: «Ты обманщик, – кричу на него, – это вранье, что ты изувечил Пудила. Пудил сказал, что это не ты». – «Врет он, – отвечает Лисицкий, – это я». – «Докажи, –
– Так это вы Вацлав Лисицкий? – сурово спросил судья, воззрившись на белобрысого арестанта. – Признаетесь вы в том, что с намерением совершить членовредительство бросили этим камнем во Франтишека Пудила и нанесли ему серьезное увечье?
– Господин судья, – заговорил парень, – дело было так: Пудил там молотил мальчишку, а я ему кричу через реку, чтобы бросил, а он давай меня честить…
– Бросили вы этот камень или нет? – рассердился судья.
– Бросил, – сокрушенно ответил парень. – Да ведь он меня ругал, а я хвать тот камень…
– Проклятие! – воскликнул судья. – Зачем вы лжете, голубчик? Знаете ли вы, что ложные показания строго караются законом? Нам хорошо известно, что не вы бросили этот камень…
– Извиняюсь, бросил, – бормотал парень, – так ведь Пудил-то меня послал… знаете куда?
Судья вопросительно посмотрел на вахмистра Гейду. Тот беспомощно пожал плечами.
– Разденьтесь! – гаркнул судья на ошеломленного виновника. – Быстро! И штаны тоже!
Через минуту верзила стоял перед ним в чем мать родила и трясся от страха, думая, что его будут пытать, – для того и велели раздеться.
– Взгляните, Гейда, на его дельтовидную мышцу, – сказал судья. – И на двуглавую. Что вы скажете?
– Недурны, – тоном знатока отозвался Гейда. – Но брюшные мышцы недостаточно развиты. А для толкания ядра требуются мощные брюшные мышцы, господин судья. Они вращают корпус. Взглянули бы вы на мои брюшные мышцы!
– Нет, все-таки живот неплох, – бормотал судья. – Вот это живот! Вон какие бугры. Черт возьми, вот это грудная клетка! – И он ткнул пальцем в рыжие заросли на груди подследственного. – Но ноги слабы. У этих деревенских всегда слабые ноги.
– Потому что они не тренируются, – критически заметил Гейда. – Разве это ноги? У спортсмена, толкающего ядро, ноги должны быть одно загляденье.
– Повернитесь! – крикнул судья на парня. – Ну, а какова, по-вашему, спина?
– Наверху от плеч хороша, – заявил Гейда, – но внизу ерунда, просто пустое место. С таким корпусом не может быть мощного замаха. Нет, господин судья, он не бросал камня.
– Одевайтесь! – рявкнул судья на Лисицкого. – Вот что, в последний раз: бросили вы камень или нет?
– Бросил! – с ослиным упрямством твердил парень.
– Идиот! – крикнул судья. – Если вы бросили камень, значит вы совершили членовредительство, и за это краевой суд упечет вас
– Бросил, – насупившись, сказал Вацлав Лисицкий. – Он меня с того берега крыл почем зря…
– Уведите его, – закричал судья. – Проклятый обманщик!
Через минуту Гейда снова просунул голову в дверь.
– Господин судья, – сказал он мстительно, – припаяйте ему еще за порчу чужого имущества: булыжник-то он вынул из насыпи, а теперь там не осталось ни одного камешка.
Дело Сельвина
– Гм, мой самый большой успех, то есть такой, который доставил мне самую большую радость? – Старый маэстро Леонард Унден, великий писатель, лауреат Нобелевской премии и прочее и прочее, погрузился в воспоминания. – Ах, молодые мои друзья, в моем возрасте уже мало обращаешь внимания на все эти лавры, овации, на любовниц и тому подобные глупости, тем паче когда все это уже кануло в вечность… Пока человек молод, он радуется всему, – и был бы ослом, если б не делал этого; но в молодости обычно нет средств на то, чтобы доставлять себе радость. В сущности, жизнь должна бы строиться наоборот: сначала человеку следовало бы быть старым, отдаваться целиком своему любимому делу, поскольку ни на что другое он не годился бы, и лишь под конец добирался бы он до молодости, чтоб пользоваться плодами своей долгой жизни… Ну вот, совсем заболтался старик! О чем же это я хотел говорить? Ах да, о моем самом большом успехе. Так вот, таким успехом я не считал ни одну из моих книг или пьес, хотя в свое время мои сочинения действительно читались; величайшим моим успехом было дело Сельвина.
Вы, конечно, уже вряд ли помните, в чем это дело заключалось – с тех пор прошло двадцать шесть… или нет, двадцать девять лет. Итак, двадцать девять лет тому назад в один прекрасный день пришла ко мне седовласая, маленькая такая дама в черном; и прежде чем я успел – со всей моей приветливостью, в ту пору весьма высоко ценимой, – спросить, что ей нужно, она – бух на колени и заплакала; не знаю, как вы, – я не выношу вида плачущей женщины…
– Сударь, – сказала эта добрая мамаша, когда я немножко ее успокоил, – вы писатель; заклинаю вас вашей любовью к людям – спасите моего сына! Вы, конечно, знаете из газет про дело Сельвина.
Вероятно, я походил в ту минуту на младенца, хотя и бородатого, – разумеется, я читал газеты, но дело Сельвина как-то пропустил. Насколько можно было понять мою посетительницу, продолжавшую рыдать и вздыхать, заключалось дело в следующем: единственный ее сын, двадцатидвухлетний Франк Сельвин, только что был приговорен к пожизненному одиночному заключению за то, что убил с целью ограбления свою тетку Софию; отягчающим обстоятельством в глазах присяжных было то, что он в преступлении не сознался.
– Он невиновен, сударь! – рыдала пани Сельвинова. – Клянусь вам, он невиновен! В этот злосчастный вечер он сказал мне: «Маменька, у меня болит голова, пойду прогуляюсь за город». Поэтому-то, сударь, он и не может доказать свое алиби! Кто же ночью обратит внимание на молодого человека, даже если случайно и встретит его? Мой Франтик немножко легкомысленный; но ведь и вы были молоды! Вдумайтесь, сударь, ему только двадцать два года! Можно ли так губить всю жизнь молодому человеку? – Ну и так далее.