Война за океан (др. изд.)

Задорнов Николай Павлович

На другой день входили в Императорскую гавань. Низкие и ровные каменные стены ее обступили судно. В предвечерней тишине гулко отдавался шум винта и стук машины. Верхняя кромка лесов на скалах походила на неровный частокол, и такой же частокол, но вверх ногами, змеился под скалами в темно-зеленой воде, на волне, бежавшей от винта.

— Поразительная тишина! — сказал губернатор.

Жаркий воздух неподвижен. Ни плеска волн, ни злого пронзающего ветра. Действительно, гавань прекрасная, жемчужина! Но Невельской, понятно,

судит только как моряк, увидел хорошую бухту и не берет в расчет многое другое. «Он все задает мне слишком срочные задачи!»

Геннадий Иванович стал сейчас значительнее для генерала, словно он стоял где-то здесь, за сопками, скалами и лесами. Из мелкой сошки — начальника небольшой экспедиции, чиновника особых поручений — он превращался в гиганта, самовластного, диктующего и неумолимого. «Нельзя оставлять такую прекрасную гавань, — звучал над головой губернатора его твердый голос, подобный грому. — Россия не может существовать без удобных гаваней на побережье. Посмотрите, Николай Николаевич, вперед трезво, есть ли на свете что-либо подобное?»

Да, то, что открывалось взору, было поразительно. Тот, кто попадет сюда, волей или неволей проникается уважением. В самом деле, что же это?

Открывалась еще одна бухта. И вдруг стало видно, что эти берега не безлюдны, всюду дымы костров, шалаши, белеют ряды палаток, строятся дома, кипит работа. Да, здесь место уже занято. На склоне горы огромный черный огород. У берега стоят суда. Из них выделяется высокая «Паллада». На другой стороне бухты — тоже костры и дым. И там рубят лес, и там росчисть — маленький огород.

— Фрегат поставлен бортом ко входу в губу. С левого борта, обращенного к берегу, сняты шестнадцать орудий. По обе стороны фрегата строятся две батареи, — обращая внимание генерала и показывая все, говорил Римский-Корсаков, — каждая из восьми орудий. Кроме того, несколько пушек предполагается поставить на той стороне. Таким образом, вся бухта будет простреливаться огнем сорока восьми орудий. Позиция довольно крепкая.

«При виде этого еще крепче должна быть моя позиция, — думал Муравьев. — Все это я должен взять и разрушить без выстрела».

Стояла самая лучшая пора лета, знойные, совершенно южные дни, и ничто не напоминало о страшной зимовке.

Римский-Корсаков сказал, что тут ягод масса, малинники и смородинники.

Поразительно, как среди такой благодатной природы могли умирать люди с голоду, как может этот край вдруг так меняться, что человек не выдерживает!

— Где здания, в которых произошла трагедия?

— Справа казарма, ваше превосходительство! В ней зимовала команда. Теперь там пекарня, и туда от горной речки проведен водопровод длиной семьдесят сажен. А когда возводили бруствер, рыть приходилось в камнях, которые всюду содержат железную руду.

«И водопровод! И железная руда! И все растет! Что мне делать с моими открывателями? — думал Муравьев. — Путятин ухватился — Япония близка!» Ложные представления посла предстояло вежливо разбить. Да так, чтобы у адмирала и сомнений не оставалось. Он воображает,

что флот под его командой будет действовать сепаратно. Не тут-то было!

Как только бросили якорь, Муравьев отправился на берег на вельботе в сопровождении Воина Андреевича. Путятин, взлохмаченный, широкогрудый, сухой, высокий человек, встретил его, выйдя из флигеля, где было что-то вроде штаба и где он, видимо, только что занимался какими-то хозяйственными делами. Кажется, все эти постройки и огороды очень увлекли его, и он похож на петербургского барина, который попал в деревню и почувствовал удовольствие от занятий хозяйством.

Путятин сказал, что очень, очень рад… Далее следовали огорчения. Муравьев выказал ему восторг и восхищение Японской экспедицией, но тут же рассказал об Амурском сплаве и добавил, что есть распоряжение великого князя — флот ввести в Амур, поэтому отсюда придется все убрать.

«Мой адмирал, кажется, взъерошился», — подумал губернатор, видя неудовольствие на лице Путятина. Беседа продолжалась в бывшем офицерском флигеле, превращенном в служебное помещение.

— Мы не смеем оставить здесь суда, когда не прикрыта Камчатка, ваше превосходительство, — уверял Муравьев, — это означало бы разбрасываться, распылять силы. Желание его высочества…

Под напором энергичного Муравьева адмирал несколько растерялся. Тем более что доводы губернатора были подкреплены приказом его высочества. Но в одном адмирал оказался очень стоек и требователен. Во-первых, он прямо заявил, что корпус «Паллады» ненадежен и поэтому не выдержит перехода на Камчатку и обратно. И добавил, что в гавани Хади удобно было находиться потому, что при первой возможности он должен снова идти для заключения трактата. Но лучше сменить «Палладу» на один из новых, идущих сюда фрегатов, на «Аврору» или «Диану».

Путятин подчеркнул, что японцы выдали ему письменное обязательство. Согласны заключить трактат о торговле и дружбе. Трактат торговый, откроет все возможности.

Муравьев предложил Путятину компромисс. «Паллада» вводится в лиман, ее команда используется на разных работах. Это после попыток убедить Путятина, что «Паллада» должна идти с десантом. Сговорились, что когда придут «Аврора» или «Диана», то после исполнения ими всех поручений Путятину предоставится один из фрегатов. Если же фрегаты не придут, то Путятин возвратится сухим путем в Петербург.

Еще так недавно адмирал устраивался на зимовку, чувствуя тут себя хозяином. А Муравьев сказал, что пока еще рано здесь обосновываться.

Тут Путятин возразил, что Невельскому надо отдать справедливость… Муравьев меньше всего желал бесконечно отдавать ему справедливость. Адмирал со вздохом заметил, что гавань жаль оставлять: уж очень хороша. Муравьев сказал, что согласен оставить здесь пост из десяти человек.

Адмирал согласился снять все укрепления и уходить из Хади. Немедленно были отданы приказания о прекращении работ. Пошли на кладбище. Муравьев опустился на колени и помолился на могилах умерших в прошедшую зиму.