Война за океан (др. изд.)

Задорнов Николай Павлович

— Я тут церковь собирался построить, — сказал адмирал, — на костях наших великомучеников. Вот, как видите, уже привезли бревна и камни.

Муравьев согласился, что со временем тут надо построить храм.

У кладбища почти готова батарея. Работы уже оставлены. Повсюду груды свежей земли и бревна. У палаток шеренгами построились матросы в рабочей одежде. Путятин представил офицеров.

Муравьев видел, какой огромный труд положен зря. Не ждал он от офицеров и экипажей Японской экспедиции, что после

южных экзотических стран они так возьмутся за эту мокрую таежную землю. Видно, люди потрудились с охотой. Русский дух из них еще не выветрился.

— Все, все надо убрать, господа, снять эти батареи! — сказал Муравьев офицерам, сожалевшим о своих трудах. — Сейчас война, не время занимать бухту, как бы прекрасна она ни была.

Орудия, которые с таким трудом сняты с «Паллады», предстояло снова подымать.

— Брустверы разрушить! — приказал Путятин. — Останутся лишь здания…

— Разрушить недолго, ваше превосходительство! — заметил рослый молодой офицер Зеленой.

Зашли в лазарет.

— Можете быть откровенны со мной, скажите, почему все вы оказались жертвами? — спросил Муравьев, оставаясь наедине с Гавриловым.

— Ваше превосходительство… — заговорил Петр Федорович.

Муравьев помнил этого офицера с круглым и смуглым солдатским лицом. Но теперь оно исхудало и побледнело до неузнаваемости, только густые черные брови остались.

— Вина майора Буссэ… Он обрек… — Гаврилов заволновался при виде недовольства Муравьева.

— Мне кажется, вы ошибаетесь, виноват не майор Буссэ.

— Уверяю вас, ваше превосходительство. — Гаврилов стал сбивчиво рассказывать историю зимовки.

— Вы говорите не свои мысли, — резко сказал Муравьев.

— Как же? — растерялся Гаврилов. — Да спросите Геннадия Ивановича. Невельской беспристрастно судит. Все дело — как его дитя… И он скажет, что Буссэ!

«Отец? У него тут школа? Питомцы?» Все как попугаи повторяли одно и то же. Генерал обнял Гаврилова и поцеловал, сказал, что наградит, берет его с собой на шхуне в Де-Кастри и первым же судном отправит домой на Камчатку, а дома стены лечат.

Поднялись на росчисть, где несколько человек в белых рубахах почему-то продолжали копать огород. С лопатой в руке к генералу подошел бывший начальник поста лейтенант Бошняк. Он числился больным и поэтому находился в отпуске и не представлялся со всеми вместе.

— Я много слышал о вас, — сказал губернатор, — и премного вам благодарен за все, что вы совершили так отважно. Вы открыватель этой гавани. Вы представлены мной к награде. Государь знает о вас.

Муравьеву уже доложили, почему Бошняк нездоров и в чем это выражается.

— Почему вы продолжаете работу, когда уходим отсюда?

— Труд доставляет мне удовольствие и отдых, ваше превосходительство, — ответил Николай Константинович, а глаза его холодно смотрели

в лицо губернатору. Взор без выражения и неподвижен. — Кроме того, огород здесь необходим. Тут должен остаться пост.

— Своими подвигами вы превзошли самого Невельского, — продолжал Муравьев. — Они беспримерны, и я всегда помню о них.

Труд в самом деле успокаивал Бошняка. К тому же он выработал в себе взгляд, что труд является обязанностью каждого человека. Он полагал, что ничем не смеет отличаться от окружающих.

— Я работаю, как учил меня Геннадий Иванович…

Бошняк сказал, что все офицеры Амурской экспедиции этим не гнушаются.

«Он в самом деле странен».

Муравьев сказал, что завтра идет в Де-Кастри, а оттуда в лиман и в устье и что на шхуне есть свободная каюта, он охотно берет с собой Николая Константиновича, просит быть на борту сегодня же.

— Вместе отужинаем!

— Если есть свободная каюта, ваше превосходительство, то, может быть, лучше поместить более нуждающихся… Вот мои лучшие учителя и товарищи, — сказал он, подходя вместе с губернатором и адмиралом к краю огорода, у которого навытяжку стояли двое казаков в белых рубахах с лопатами в руках. — Им я обязан жизнью.

— Парфентьев! Ты ли, братец? — воскликнул Муравьев.

— Ждрав желаю, ваше вышокопревошходительштво! — гаркнул рослый рыжеватый казак.

— Здра-ав-ав… — тонко прокричал коренастый Кир Беломестнов.

— Помнишь, Парфентьев, как ты снимал меня с мели в Охотске, я на «Иртыше» не мог в море выйти?

— Довелошь вштретитьшя, вашевышпрештво! — прослезившись, произнес Парфентьев.

— А где же семья твоя? В Охотске?

— Никак нет, у наш — в Петровшком.

— А у тебя?

— Там же и у нас, уже третий год доживают.

— Рад вас встретить, братцы! Я много слышал о вас. Тебе, Парфентьев, предоставляю отпуск, пойдешь со мной на шхуне домой, к семье! И ты, Кир, тоже!

— Отпускают нас?

— Здесь снимается все. Суда уйдут. Пока оставляем эти места. Довольно сушить болота костьми православных!

— Ваше превосходительство, — вдруг сказал Бошняк. Глаза его странно блеснули. — Посмотрите, место обживается… Как соскучились матросы Японской экспедиции по труду крестьянина… Пашут, строят… Берега приглубы…

— Мы снимем тут все до более счастливых времен, Николай Константинович…

Бошняк угрюмо насупился. Он стал кусать губы.

— Прошу вас сегодня же на шхуну, — повторил губернатор. — А завтра вечером мы уходим с вами, Николай Константинович. Вы рады будете повидать друзей?

— Он тяжко болен, его нервы совсем плохи, — сказал Путятин, когда все пошли, а Бошняк и казаки снова стали копать.

— Я предложу ему отпуск с поездкой в Россию. Я уж сказал, что труды его не забудутся.