Война за океан (др. изд.)
Шрифт:
У Хабарова на избе дощатая крыша сгнила и обросла зеленым мхом. Она больше похожа на дерн, чем на дерево. Весна на дворе, снег сошел, все пашут и сеют. Отсеялся и Маркешка. Он приехал с пашни, хотел дыры забить на крыше, но она стала трескаться и отваливаться пластами даже под его легкой ногой. Надо браться за крышу как следует, всю ее менять.
От сборов Маркешка отставлен. Но сам-то он знает, что здоров, хотя в прежние годы объявлялся больным. Он это делал только от обиды. Сердце никак не забудет издевок и придирок, которые пришлось снести за то, что
«А теперь они ходят и называют, мол, это «открытие». Делов-то! Какое «открытие», когда вода сама в ту сторону течет. Садись в лодку да плыви. А вот как мы зимой его сквозь прошли? За это объявили, что Маркешка бандит и ходил за границу, таскал контрабанду».
Аргунь прошла, травка подросла. За рекой покосы хорошие. Вся станица ездит после Петрова дня косить. А говорят, по тому случаю, что составляется экспедиция, могут все это запретить. «А нам мало важности, что там Китай. Китайцы сами продают нам покосы за что придется, за железо охотнее всего».
Все приятели и друзья Маркешки — казаки — вызваны на службу. Поедут нынче на баржах. За что прежде наказывали, нынче обещают кресты и награды.
Однажды вечером Маркешка сидел в гостях у своего приятеля контрабандиста Михаилы Бердышова, пили китайский спирт. Закусывали диким луком. Михайло угощал двух приезжих полицейских.
Маркешка подвыпил.
— Мне крестов не надо, — заявил он. — Я ходил на Амур не за кресты. Я знаю и фарватер, и все тропки в воде, могу провести хоть баржу, хоть пароход, который строился на Шилкинском заводе. Правда, дальше Улус-Модона реку знаю хуже, но все же и там провел бы.
— А ты видел, какой построили пароход? — спросил один из полицейских.
— Это мало важности, какой пароход! Пароход, пароход! Это же не черт, а машина! Человек придумал. И человек с ним управится. Я сам механик по ружьям! А теперь бросил свою кузню. Давно горна не разжигаю.
Тут Маркешка врал, так как к нему иногда придирались за то, что он делает ружья, и он решил скрывать, чем занимается.
— Я парохода не видал, но мог бы провести его. Могу показать. Кроме меня, никто не знает. Но не пойду! А без меня сплав разобьется. А я могу один провести, но не пойду! Думаешь, я больной? Нет, врешь, зараза! Я крепче вас, хоть и маленький. Руки и ноги у меня здоровы.
Михайло Бердышов, кусая рыжий ус, нахмурился до свирепости, подмигивая Маркешке. Но тот, казалось, ничего не понимал.
— А станичный атаман знает, что ты здоровый? — спросил пожилой стражник с нашивками на погонах.
— Конечно! — воскликнул Маркешка. — Он у нас знает все, но своих не выдаст. А вот я прямо говорю, что притворяюсь. Но меня тронуть нельзя.
— Ты скажи, Маркел, что, мол, я шутю, — ссутулясь и как бы опасаясь, что его схватят за ворот, произнес Михайло Бердышов.
— Ничего подобного! Я совсем не шутю.
— А почему же тебя нельзя тронуть? — спросил полицейский.
— А потому, что ничего из этого не выйдет, меня знает сам губернатор, генерал Муравьев. И мы с ним приятели. А если тебе жизнь не мила, попробуй тронь меня.
Стражник
— А если ты все знаешь, так почему же сплава не ведешь?
— А я отказываюсь, как больной.
— Верно, я тоже думал, что ты больной, но посмотрел, как ты раз пахал, и подумал, что тебя за рост на службу не берут. Да, я видел, маленький, а прешь, как муравей!
— Паря, землеройка! — заметил молодой стражник.
— А почему ты такой малый ростом?
— Малое-то дерево растет в сук да в болону… — отвечал обиженный Маркешка.
— А зачем прикидываешься?
— Это объяснять я не желаю! — сказал Маркешка, выпил остатки спирта, надел шапку и пошел вон, ни с кем не прощаясь.
— Какой ферт! — заметил стражник, который был когда-то писарем при штабе отряда, охранявшем пограничную линию. Теперь он назначен на Усть-Стрелку для наблюдения за поведением населения. Сейчас велено смотреть строго, чтобы ни одна живая душа не перешла Аргунь. В Китай разрешили ездить из Усть-Стрелки одному Михаиле. Он считался контрабандистом, а значился лазутчиком, имел друзей в Китае и доставлял через них сведения, что там делается, и заодно таскал спирт оттуда. За сведения ему платили гроши, а спирт пили у него даром. Но Михайло не жаловался.
— А вот мы посмотрим, можем тебя тронуть или нет, — заявил вслед Маркешке бывший писарь.
— Ты человек у нас новый, послан для наблюдения и должен знать, что Маркешка заслуженный. Его губернатор признал. Вот сейчас приедет в Шилкинский завод и первое дело спросит, где Маркешка Хабаров. И другой у него есть приятель из наших казаков — Алешка Бердышов, мой сродственник. Тот уже с ружьем и с саблей на месте.
А Маркешка, выйдя от Михаилы, ругался вслух:
— Сколько дармоедов нагнали! Своих не хватило, так какие-то с Расеи приперли. Будто свои казаки при границе сохранить ее не смогут.
Утром, проснувшись на полной белой руке Любавы, своей жены-красавицы, Маркешка вдруг прижался к ее груди.
— Любава, что я наделал!.. — посмотрев в ее глаза, начал он свой рассказ.
Выслушав его, Любава вспыхнула, оттолкнула мужа и поднялась. Босая побежала за дровами.
Она ходила темнее тучи. Для Маркешки верный признак — что-то будет. Он признавался, что хотел схитрить, но когда схитрил, сам не стал рад.
— Могут счесть тебя дезертиром и намылить шею, — говорила Любава.
Как кнутом подогретая лошадь, Маркешка проворно взялся за дело. Он починил гужи, подладил хомут и поехал на заимку, где у него хранился тес для крыши. Он не столько желал покрыть крышу, как убраться с глаз долой, побыть на вольном месте, где не шляется полиция, затоптавшая, как ему казалось, весь берег Аргуни чуть не до Цурухайтуя. Сколько их нагнали! Только к нам сразу двух человек! Запакостят все!
С мужем поехала на заимку и Любава. Они прожили там спокойно два дня. Любава сохой подняла кусок целины. На мужа она не могла нарадоваться. Он переменился, стал хозяйничать старательно.