Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник)

Константинов Андрей Дмитриевич

– Я не соглашался. Говорил, если ты не такой, то просто советский офицер, не империалист.

С досады Борис даже хлопнул себя по ляжкам:

– Далось всем моё офицерство. Тю. Рожа у мэнэ така благородна, чи шо?

Глинский и в самом деле встревожился. Сначала армянин Асадулла, теперь вот, оказывается, покойный Фаизахмад, да и Абдул Хак тоже… сомневается. Может быть, была выбрана неправильная модель поведения? Может, он, Глинский, вёл себя слишком дерзко и независимо? Но Борис специально вылепил именно такой образ: слегка дурковатый водила, но с золотыми руками, а потому знающий себе цену и готовый собачиться с кем угодно – хоть с Генеральным секретарем

ЦК КПСС, хоть с главным моджахедовским головорезом. Похоже, «драматургическую» находку Глинского не очень оценили. Правильно Мастер говорил: «Не мудри. Запомни, всегда, чем проще и тупее, тем надёжнее».

Тем временем к ним подошёл майор Сайдулла и предложил помолиться во помин всех новопредставившихся. Абдулрахман, радуясь возможности соскочить с опасной темы, с готовностью согласился.

…Молились втроем. Странно, но Борис вдруг и впрямь ощутил себя рядом с единоверцами, он впервые почувствовал, что ислам не противоречит его естеству… Да и вообще, молитва, пусть и мусульманская, как это ни странно, начинала даже ободрять.

«С ума схожу. Ничего-ничего. Держимся. Не беспокойся, Родина… Скоро вот ещё весточку подам, и всё… Скорей бы».

Но ни о каком «скоро» после такого «сольного» выступления афганских союзников даже речи быть не могло. После публичного разноса, полученного от Каратуллы, Азизулла совсем взбесился: вздрючил по самое некуда охранников – даже кое-кого «на фронт» отправил, а про пленных и говорить нечего. На них-то всю злость и сорвали.

Разумеется, после такого происшествия режим содержания узников был ужесточён. Какие там коробки, какие сигареты! Уколы снова стали почти всем делать. Правда, Мастери пока не трогали – его гнобить Азизулла не хотел, Абдулрахман всё же ему ремонтом машин деньги зарабатывал. Порой даже неплохие.

Но Борис всё равно испытывал какое-то странное иррационально-подсознательное ощущение, будто куда-то, словно в воронку, стремительно вытекает отпущенное ему время…

10

Напряжение в крепости стало потихоньку спадать недели через две после неудачного побега. Нет, в целом отношение к узникам, конечно, кардинально не изменилось, но и особо лютовать «духи» перестали. Видимо, решили, что оставшиеся пленные хорошо усвоили урок.

Мастери, который всё это время вёл себя «тише воды, ниже травы», стал вновь изредка под различными предлогами наведываться в радиорубку. Чаще всего там дежурил всё тот же Хамид, который, в принципе, стал по-нормальному относиться к Абдулрахману. По крайней мере ни разу не рыкнул: мол, какого шайтана ты сюда шляешься, собака?!

Смущало Мастери только то, что в каждый его приход станция была выключенной. Более того, судя по копившейся на ней пыли, к радиостанции уже давно никто не прикасался. Это было действительно странно. Ведь раньше-то она выходила в эфир, судя по всему, регулярно…

Загадка разрешилась, когда во время очередного визита Бориса в радиорубку Хамида позвал со двора Парван. «Прораб» был явно чем-то недоволен, и бабраковский предатель пулей выскочил к нему. Глинский замер. Очередная проверка? Вроде как-то непохоже… Но все же вот так оставить пленного (причем явно технически грамотного) рядом с радиостанцией… Хамид, конечно, раздолбай, как и почти все охранники, но не до такой же степени!

Борис осторожно выглянул во двор со второго яруса: размахивая руками и горячо о чем-то споря, Парван и Хамид шли к воротам, судя по всему – к мечети.

Глинский решился: была не была. Он быстро подскочил к рации и осторожно, стараясь не оставить следов на покрывавшей её пыли, попытался

включить. Станция молчала. С тем же успехом Борис мог включить стол, на котором она стояла. У этой старой, ещё довоенной станции, доставшейся «духам», скорее всего, от английского привоенного контингента в Иране, «сдохли» батареи, причём очень специфические, такие трудно заменить другими. Да и саму станцию, ясное дело, не заменить. Взопревший от напряжения Глинский пробовал ещё и ещё – всё оказалось без толку. Рация не включалась. Старые батареи были на месте, но они полностью разрядились. Новых в радиорубке Борис не нашёл. Скорее всего, их и не было. Не нашли подходящих. И когда найдут – неизвестно.

Теперь стало понятно, почему Хамид столь беспечно оставил Мастери в радиорубке…

Глинский чуть ли не в голос застонал с досады. Хотя досадой назвать охватившее его чувство было нельзя. Борис был близок к самому настоящему отчаянию: один, всего один выход в эфир – и задание было бы выполнено!

Где теперь искать связь? У американских советников, которых в Зангали становилось всё больше?

«А может, это америкосы решили „точку“ заглушить? – подумал Глинский, выходя из бесполезной радиорубки. – У них-то своя собственная связь есть, а душманскую „точку“ на всякий случай решили прикрыть. На всякий случай. Мало ли что? Тем более в преддверии возможного визита нашей делегации… Вот шайтан… Бляди… Прости, Родина… Сегодня – не судьба».

Судьба любит злые шутки. Впрочем, и добрые тоже. Глинскому была припасена ещё одна «шуточка», причём такая, что и не понять сразу – добрая она или злая… Забегая вперед, нужно отметить, что запас таких «шуток» у судьбы не исчерпался.

11

Азизулла, которому после попытки побега Наваза явно не жилось спокойно, решил продать Абдуллу. Этот «бача», по мнению начальника охраны, «деморализировал» своей смазливостью воинов Аллаха, а это «харам» [241] . Ведь Зангали всё же учебный центр, а не бордель! Да и на Мастери этот Абдулла плохо влияет, тот, видимо, его окончательно своим «бачой» сделал, вот и отвлекается на него, силы тратит не на то, что надо… Раньше Мастери работал быстрее, а теперь разленился и обнаглел…

241

Запрещено, невозможно.

Эту «замечательную» новость Абдулле сообщил толстый охранник Назим – как раз после того, как очередной раз «попользовал» парнишку.

Этот Назим явно сам в детстве был «бачой»; вот и мстил за свою судьбу ещё более беззащитным. Он очень развеселился, увидев, в какое отчаяние впал Абдулла от известия о предстоящей продаже. Так развеселился, что даже захотел «бачу» снова…

Ночью в их совместной камере Абдулла, глотая слезы, рассказал всё Борису. Глинский, у которого голова была занята лишь тем, где бы найти новый канал связи, попытался как-то приободрить мальчишку. Хотя как тут приободришь?

«Плохо дело, – думал Борис, слушая постоянные всхлипывания Абдуллы, и с трудом подбирал какие-то слова утешения. – Сейчас они парнишку, а потом кого? Может, они решили подразогнать всю нашу „шарашку“? От греха… Может, это всё из-за предстоящего визита? Сначала „точку“ заглушили, теперь вот шурави распродавать стали… Плохо. Ай, шайтан, как плохо…»

Глинский тяжело вздохнул, приобнял всхлипывающего Абдуллу (по-братски, конечно) и начал массировать ему голову, пытаясь успокоить.

Вот в этот момент тот и выдал: