Война
Шрифт:
Поражался этому. Спросил как-то: почему ведешь себя так, будто тебе последний слуга в обозе ровня?
А тот удивился, кажется. Сказал, весело поблескивая глазами — чего я должен добиваться важным или грозным видом? Страха? Вот уж счастье, находиться в окружении сотен вооруженных вояк, которые тебя боятся. Такие от испуга не бегут, а за меч хватаются. Уважения? А куда ж больше, раз железный ваш вепрь Мэнго решил, что я ему нужен.
Ка-Ян отметил тогда с некоторым удовлетворением — ага, все-таки тщеславие ему не чуждо. И командиру Вэй-Ши об этом донес, тот только хмыкнул —
Никогда Энори не был среди сражения — да и не пустили бы его, берегли. Потом приходил, когда уже никого не оставалось. Когда видел тела, догорающие развалины, смотрел вроде спокойно, а с неприязнью. Прощали ему и это — подумаешь, нос от крови воротит, лишь бы вел, куда надо. Говорят, некоторые колдуны обеты дают — не только мяса не трогать, но и растения не срывать, солнцем и дождем питаются. А этот всего лишь не любит видеть смерть и разруху.
Бывает.
Сейчас Ка-Ян и проводник возвращались из одного лагеря в другой. Стояло временное затишье, скоро эху вновь повторять боевые кличи и крики. Горы, недавно нависавшие над завоевателями, уступили место высокой холмистой равнине, здесь не приходилось опасаться лавины — или, что больше уже годилось ко времени года, селя.
— Эх, тишина-то какая, — говорил молодой рухэйи, наблюдал за ястребом, насвистывая что-то немудреное. — В лагере поди о таком вспомни. Так и свистеть разучишься, все равно себя толком не слышно. Всё стучит, лязгает, все шумят…
— Я думал, вы к этому привычны, — отметил Энори.
— Еще скажи, мы рождаемся с дротиком в зубах…. Ну, Мэнго с У-Шеном и вправду так на свет появились, и еще некоторые, Вэй-Ши вот тоже, но я — нет.
— И как ты попал к такому великому человеку?
Голос прозвучал так невинно-искренне, что Ка-Ян покосился было, но тут же с азартом принялся объяснять:
— Моя мать была женщиной одного из его лучших воинов…
Сорока пролетела перед всадниками, мелькнули черные и белые пятна.
— У нас говорят — сорока была когда-то очень глупой девицей, — хмыкнул Ка-Ян. — А у вас?
— Даже не знаю. Но сороки уж точно не глупы.
— Тебе что, сказок в детстве не рассказывали? Мы любили слушать, жил один такой старикан в деревне… А потом я брату много пересказал, когда тотпоявился. Он у меня маленький, ждет с победой. Эх, приеду к нему… Ну да тебе, верно, не интересно о детях и сказках, — заметил Ка-Ян, видя, как застыло обычно выразительное лицо спутника.
Свистом подозвал ястреба на руку — тот уже разделался с уткой. Вот забавно: Энори не раз пытался его подзывать, но бесполезно — птица раньше даже к хозяину не шла, если тот рядом, сейчас наконец привыкла.
— Жаль, что ты не умеешь стрелять, — сказал, перехватывая ленту на его лапах. — Тут дичи навалом, даже наши солдаты все распугать не могут. Поохотились бы.
Сам он без небольшого лука не ездил.
— Умею, не люблю просто. Ваших лучников мне не превзойти, но и незачем. Раньше, когда я жил… — оборвал рассказ, будто спохватился, что сейчас скажет лишнего.
— Чтобы совсем стать своим среди нас, тебе не хватает ловкости с оружием управляться, и умения ездить верхом. Если не ладится с лошадьми, может, хоть лук…
— От
— Но ведь ты — не они.
Какое-то время ехали в молчании, только стук копыт и редкие всхрапывания лошадей были слышны.
— Я тебе кое-что покажу, — сказал Энори. — Сам все поймешь.
Въехали в черноельник, Энори придержал коня. Нехорошо тут было: сыро, и как-то затхло. А деревья хоть чахлые, редкие, на вид неприятные. Ка-Ян не раз и не два проезжал тут один, и постоянно чудилось — кто-то сверлит спину взглядом. Сейчас взгляда не было вроде…
— Зачем остановились? — спросил.
— У вас совиные перья — к удаче. Здесь гнездятся пестрые совы. Хочешь?
— Где ж ты возьмешь сову днем, полезешь проверять дупла?
— Сама вылетит. Только и останется — выстрелить.
Спрыгнул наземь, сделал несколько шагов, и бросил сучок в сплетение ветвей; буро-пестрое тело, взявшись невесть откуда, неслышно скользнуло в сторону, под еловую лапу, а Энори что-то крикнул по-птичьи, и не по-совиному вроде, а неизвестно как. Птица развернулась, скользнула к Ка-Яну. Тот не выстрелил, хотя лук держал наготове. Сова исчезла, будто еловые лапы ее вмиг растащили по перышку.
Так быстро все — словно почудилось.
— Что же ты? — спросил Энори, возвращаясь.
— Не ожидал. И… жаль стало, — признался молодой рухэйи. — Летела на меня, прям как в глаза заглянула.
Опустил лук, убрал его за спину, спросил:
— А ты, выходит, так можешь добычу приманивать, что и особой меткости не надо уже?
— Вроде того… Не то чтобы приманить, но сделать могу, чтобы полетела, как надо. Ну и знаю, где искать. Странно было бы хвалиться стрельбой…
— А если в мишень? — не отставал Ка-Ян, когда уже тронулись с места; так увлекся, что и про неприятный ельник забыл, вспомнил, когда уже миновали.
— Толку от той мишени, стоит себе… Но если знать ветер, трудного тут немного.
Уже были на подступах к лагерю, когда лошадь Энори заартачилась, отказывалась идти, даже попробовала всадника сбросить; он сумел удержать своенравную скотину, а Ка-Ян все это время сильнее прежнего ощущал на себе чей-то взгляд через ветви. Неуютно было, словно кто-то примеривается кинуть нож.
— Лесовик, — сказал проводник, совладав с конем. — Мелкий, но вредный.
— Это его лошадь почуяла?
— Можно сказать и так…
Весь остаток пути Ка-Ян ехал, вроде беспечно посвистывая, но кожей, какое там — курткой чувствовал внимание теперь уже спутника, и было оно удивительно к месту, будто мысли читал. Потому что сам в очередной раз задумался еще об одной странности Энори, глядя, как тот управляется с конем и поводьями. Проводник, конечно, тяжелой работой не занимался, но вроде и не берегся особо, одолев столько переходов по горному бездорожью. И хоть бы царапинка на руках. Пыль, глину видел на них, но хоть бы малейший красный след, ссадина или синяк. Нет — всегда гладкие, как у статуи их местной Заступницы в храме. Святилище уже разграбили, когда подоспел Ка-Ян, деревянная фигура валялась во дворе, и руки ее были такие же — узкие, ровные, безупречные. Но так то дерево. А этот живой.