Война
Шрифт:
Внезапно малышка ускоряется, устраивает мне прямо жесткую дрочку, от моего бреда, судя по всему, она окончательно раскрепостилась, хорошо бы еще рука так не болела, а то она трясется у меня, как у лягушки. Я испускаю сдавленный крик и сразу кончаю, прямо ей в руки, глаза при этом я больше не открываю, я просто брежу, вот и все. Она вытирает меня ватой. Входят еще какие-то барышни. Я на них пялюсь. Все такие чопорные. А моя мадам, я слышу, им говорит:
— Этого раненого необходимо зондировать, приступайте, мадмуазель Котидон, заодно и научитесь, у него, похоже, что-то с мочевым пузырем... Доктор Меконий перед отъездом настоятельно рекомендовал это делать... «Не забывайте зондировать раненых, у которых проблемы с мочеиспусканием... Не забывайте о зондировании...»
Меня поднимают на второй этаж, естественно, чтобы зондировать. Я немного успокаиваюсь. На втором этаже хотя бы гробов нет. Только разделенные
Сразу четыре дамы принимаются меня раздевать. Сначала меня с головы до ног смочили водой, потому что все мое тело, от волос до носков, было облеплено лохмотьями. Кожа ботинок и вовсе намертво приросла к ступням. Так что это достаточно болезненная процедура. У меня на руке копошатся опарыши, я не только их чувствую, но и вижу, как они шевелятся. Внезапно бедняжке Котидон становится плохо. Зато моя баловница продолжает работу. Она не такая уж и уродина, и дрочит что надо, зубы, правда, какие-то зеленоватые и торчат, гнилых тоже довольно много. Но это мелочи. Атмосфера здесь вполне приемлемая, я смотрю, все о тебе заботятся. Теперь я открыл оба глаза и уставился в потолок.
— Смерть изменнику Гвендору, смерть предавшим нас немцам... Смерть захватчикам многострадальной Бельгии.
Я разошелся на полную катушку. Они ко мне приглядываются, и я решаю подстраховаться... Их по-прежнему четверо.
— Он все еще бредит, бедняжка. Принесите мне все необходимое. Я прозондирую его сама, — восклицает мастерица-рукодельница.
И они оставляют меня наедине с этой телкой. А дальше все, как намечено, так и было исполнено. На сей раз она взялась за дело всерьез и начала методично выскребать мой член изнутри. Тут уже мне стало не до шуток. И не до стояков. Я едва сдерживался, чтобы не заорать. Затем она меня перевязала, наложила повязку на голову, ухо и руку, дала попить из ложечки и оставила в покое.
— Теперь отдыхайте, — сказала мне главная специалистка по членам, — вскоре к вам зайдет капитан Буази Жусс из нашей администрации, он хочет задать вам несколько вопросов. Если, конечно, вы будете в состоянии на них отвечать, ну а вечером вас осмотрит доктор Меконий...
Вот и будущее нарисовалось. Неясно только, «буду ли я в состоянии», как она верно заметила. Я понятия не имел, кто такой этот Буази Жусс. Но догадаться было несложно, они ведь уже почти десять дней пребывали в полном неведении. Документов у меня не было. На мне тоже живого места не осталось, табло в крови, внутренности всмятку, остальное не лучше, никаких зацепок. И меня еще ужасно напрягало, что меня снова могут зондировать. Я постоянно об этом думал. За зондирование отвечала мадмуазель Л’Эспинасс, она тут была за главного. Ближе к вечеру у меня поднялась температура, и мне даже немного полегчало. Гангрены пока удалось избежать, но только пока. Запах от меня чувствовался на расстоянии. И по-прежнему оставался открытым вопрос, отправят меня обратно вниз к агонизирующим или нет. Л’Эспинасс, похоже, утратила всякий интерес и к моему зондированию, и к дрочке. Вечером доктор так и не пришел, он оказался занят. И она, проходя между кроватей, незаметно поцеловала меня в лоб за ширмой. В ответ я с хрипом выдал ей еще один небольшой образец своего поэтического творчества... как будто испуская дух…
— Ванда, не жди больше своего жениха, Гвендор, не жди больше спасителя... Жоад, в твоем сердце нет отваги... Я вижу, как с Севера приближается Тибо... Крогольд встретит меня на севере Мореанда... и заберет с собой...
А потом я сделал буа-буа, и даже умудрился несколько раз чихнуть кровью, с силой втягивая в себя воздух, после чего она растекалась у меня вокруг носа. Осушая мне ноздри снизу компрессом, она снова меня поцеловала. В сущности, она просто делала свою работу. Я почти ничего про нее не знал, но чувствовал, что уже достаточно сильно к ней привязался, к этой чертовке. И это действительно было так.
На следующий день доктор Меконий, стоило ему меня увидеть, сходу бросился меня ощупывать. Ему не терпелось побыстрее меня прооперировать, сегодня же вечером, как он сразу заявил. Но Л’Эспинасс считала, что я еще слишком истощен. Это, думаю, меня и спасло. Он намеревался, если я правильно понял, извлечь застрявшую в глубине моего уха пулю. Не согласна была только она. А я тогда с первого взгляда на Мекония понял, что, если такой полезет мне в черепушку, мне наступит трындец. Когда же он ушел, все клуши вокруг Л’Эспинасс тут же стали наперебой выражать поддержку ее принципиальной позиции относительно меня. «Меконий, он же просто врач, а не хирург, и если уж ему так приспичило потренироваться, то есть и более легкие случаи. Война же еще не кончается... времени у него будет достаточно, мог бы, например, попробовать вправить кость руки, которая также сломана, но голова, для него это
Ну и, разумеется, я приторчал. Клянусь, они его столько в меня закачали, что я прям-таки присосался к этой маске для бреда, даже что-то похожее на счастье почувствовал. А я совершенно не ожидал, что у меня от эфира в черепушке так заштормит. Я полностью погрузился в какофонию, словно очутился в сердце локомотива, ничего подобного я еще никогда не слышал. Вот только я прекрасно понимал, что вся эта свистопляска подпитывается исключительно биением моего собственного сердца. И это не могло меня не беспокоить. У тебя же такое замечательное сердце, Фердинанд, в нем столько отваги, попытался я себя урезонить... Ты не должен им злоупотреблять... Это низко, подло, так нельзя... Ты пользуешься...
Внезапно мне захотелось вынырнуть на поверхность этого тарарама и навешать Л’Эспинасс пиздюлей... Но сучка вцепилась в меня и маску, хватка у нее была бульдожья, не как у дам, как говорится, умру, но не отдам... От такой фиг куда всплывешь... Я извивался в ее руках, как уж, колотился башкой... Голова болталась то туда, то сюда... Бум — глазами, бам — ухом... Я почти выплыл... Красное... нет... белое... Но эта шлюха опять со мной справлялась.
Ладно. А теперь я хотел бы перейти к своему пробуждению... Я услышал, не поверите, свои же собственные вопли...
– Малютка! Моя малютка!.. — и так все громче и громче.
Вот что я нашел в ином измерении. Я возвращался из долбаного небытия вместе с малюткой! Однако никакой малютки у меня не было. Никогда, хочу подчеркнуть, в моей блядской жизни у меня не было никаких малюток. Так выплескивалась переполнявшая меня нежность, и мне это сразу не понравилось [стоило мне себя услышать]. Первым, что я увидел, стали цветы и ширма, а потом я ощутил во рту горечь и начал блевать желчью, ее следы остались повсюду, особенно на подушке. Меня всего скрючило. Рука того и гляди оторвется. Держат меня уже мужики, причем минимум вчетвером. А я продолжаю блевать. И тут я сначала натыкаюсь взглядом на свою мать, затем на отца, а чуть поодаль за ними стоит Л’Эспинасс. Они расплываются и покачиваются, как в глубине аквариума, но в конце концов все стабилизируется, и я отчетливо слышу голос своей матери:
– Послушай меня, Фердинанд, тебе нужно успокоиться, мой мальчик...
Она едва сдерживала слезы, и я сразу замечаю, как ей тяжело видеть меня в таком состоянии. И хотя я все еще не пришел до конца в себя, стоящего чуть поодаль отца я тоже узнаю. На нем белый галстук и костюм, официальный визит как-никак.
– Руку вам полностью выправили, Фердинанд, — говорит мне Л’Эспинасс, — доктор Меконий остался чрезвычайно доволен результатом операции.
— О, мы вам очень признательны, — не дает ей закончить моя мать. — Наш сын, поверьте, тоже будет ему весьма благодарен, как и вам, мадмуазель, за внимание и заботу, какими он здесь окружен.