Война
Шрифт:
И все оборвалось вдруг, так неожиданно, что Мацко упал ничком и закричал от страха и оттого еще, что грудь его задребезжала, и по телу прошлась тысяча ножей, полосуя мясо.
Увидел на рукаве гимнастерки темно-красный сок и стих: кровь. Значит, конец.
Но это была черника.
Мацко лежал на поляне.
Поляна обросла кустами крупной черники, и меж гроздьев черной ягоды белели, качаясь от теплого ветра, ромашки.
Поручик Сущевский опустился в траву, и черничный сок брызнул ему на китель и штаны. Он рвал чернику и
— Нужно идти дальше, — сказал он наконец.
Мацко лежал на животе перед ним.
— Я не могу.
— Вставайте, еще немного.
— Не могу.
— Сделайте над собой усилие.
— Не могу.
И Мацко глядел на поручика в ожидании. Конечно, он сейчас возьмет его на руки и понесет. Сущевский сказал:
— Не могу я вас нести. Я сам еле двигаюсь. Двое суток не жрал.
— Вы…. еле…
— А вы что думали? Железный я, что ли?
— Врешь.
— Что врешь?
Нужно объяснить: ведь у поручика тело не изломано. Если он, Мацко, прошел столько, когда у него не грудь, а осколки, когда… Но говорить трудно. Можно только повторять бессмысленно:
— Врешь.
Поручик Сущевский ел чернику, пачкая темно-красным соком губы.
— Встаньте или оставайтесь здесь. Подберут. Я из деревни пришлю.
— Врешь.
— Что врешь?
— Все врешь.
Поручик Сущевский вскипел вдруг.
— Я из-за тебя, сволочь этакая, сколько времени потерял! Разве без тебя так медленно шел бы? Я б давно в деревне кашу жрал.
— Врешь.
— Вот добью тебя, — так…
Поручик Сущевский повернул спину и пошел. Он — не гора: человек. И от него — тьма, туман и боль. Куда ушел. Зачем? Оба — и Мацко, и Сущевский — люди.
Мацко с трудом повернулся на левый бок и, не спуская глаз с поручика, вытянул из кобуры револьвер. Прицелился, опустил дуло и снова поднял. Дышал он тяжело и трудно.
Поручик Сущевский, пройдя поляну, у опушки, шагах в двенадцати от Мацко, остановился, будто решив что-то.
«Добьет», — подумал Мацко и спустил курок.
Сущевский охнул так, как охает, споткнувшись, полнокровный мужчина. Нога у него зацепилась за ногу, он пошатнулся, но, сжав губы, остался на ногах.
— Сволочь, — хрипнул он.
Струйка крови, смывая черный сок, потянулась из чуть раскрывшихся полных губ по толстому подбородку, к шее, за ворот кителя.
Мацко выстрелил вторично. Поручик Сущевский, качнувшись, упал на колени, руками удержался о землю. Так стоял на четвереньках и дышал громко и хрипло; как простуженная лошадь.
Мацко спускал курок уже разряженного револьвера, целя туда, где ворочалось грузное тело поручика Сущевского, и не мог остановиться.
Потом отбросил револьвер и долго полз по поляне к поручику. Тот лежал ничком, подвернув правую руку под живот. На левой руке, откинутой в раздавленную черняку, рукав зеленого кителя задрался, и на широкой полной кисти золотилась густая и мягкая шерсть.
Мацко склонился над ним. Лицо
Поручик Сущевский перевернулся на спину так неожиданно, что Мацко вздрогнул, отодвигаясь. Поручик глянул на Мацко и прошелестел толстыми губами что-то неслышное. Он думал, что Мацко понял его слова:
— Сволочь, я для того остановился, чтобы взять тебя на руки и понести, сукин ты сын…
И, подумав это, поручик Сущевский умер.
Мацко от усилий и напряжения уткнулся в живот Сущевскому. Он очнулся в санитарной двуколке. Двуколка стояла на месте.
Он думал, что очнулся впервые после того, как взлетел на воздух, кинутый тяжело дышащим снарядом. Он помнил только поросшее длинным рыжим волосом копыто коня и простонал:
— Доктора…
Холщевые полотна впереди раздвинулись, пропустив с козел обросшее бородой и прыщами лицо. Вот и вся голова всунулась внутрь, и на фуражке Мацко увидел красную звезду.
Санитар поглядел на Мацко и сказал:
— Ишь, дитё несчастное.
1922
Николай Тихонов
Вилла «Мечта»
Шестьдесят голых всадников проехали к морю мимо старухи. Старуха отвернулась. Гусарские фуражки были заломлены набекрень. Впереди ехал голый офицер, за ним голый трубач с трубой на перевязи.
Старуха прошла мимо пустого, брошенного отёля. Семьдесят дверей хлопали на разные голоса. В нем распоряжался ветер.
С моря нарастал шум сосен, высоких и прямых сосен лифляндского побережья. Если вслушаться в этот шум, то из-за него то приближалось, то удалялось некое бурчанье. Это разрасталась артиллерийская дуэль где-то около Шлока.
Старуха все шла. Из всех садов на нее удивленно, как на беспорядок, смотрели лошади. Во всем обширном курорте жили кавалеристы.
Старуха открыла облупленную калитку со сломанным замком и остановилась, качая головой. Широкий двор зарос маленькой мягкой травой. По клумбам сада бродили две лошади. Гусар команды связи Пантелеев, не торопясь, рубил на дрова кушетку красного дерева с истерзанным нутром, со споротой обивкой.
Увидев старуху, он прекратил свое ленивое занятие и спросил:
— Что надо, мамаша?
— Я не мамаша, — ответила старуха, нахмурившись, и надменно блеснула узкими выцветшими глазами. — Я мадам Гойер.
Она вынула из черного ридикюля вчетверо сложенную бумажку. Пантелеев долго читал ее.
В этой бумажке было написано, что штаб фронта разрешил ей, мадам Гойер, проехать в этот курорт, расположенный в двадцати километрах от передовой линии, чтобы она имела возможность осмотреть принадлежащую ей виллу «Мечта».