Вожделенное отечество

Ерохин Владимир Петрович

Я часто думаю о том, какую роль играет в моей жизни боль. Возможно, мои мигрени — стигматы: (безусловная, хотя и незримая реальность). Отец редко не болел. Это были наши самые счастливые минуты.

Суровый и правдивый, мучимый постоянными головными болями, полный инвалид в свои двадцать три года, отец вряд ли был завидным женихом, но мама вышла замуж именно за него — защитника родины, отвергнув первейших красавцев Пензенской улицы.

...И я явственно представил себе, как он, облокотись на высокие подушки и сдвинув колпак настольной лампы, чтобы не мешать соседям, долгими бессонными ночами лежал

в этой палате и читал, вдыхая запах лекарств и апельсинов в белой обшарпанной тумбочке.

Смерть и боль — архангелы войны.

На каком-то витке своей фронтовой судьбы мой отец был адъютантом генерала. Рассказывал, как однажды удалось проехать через кордон: надел генеральскую фуражку и висевший в машине китель хозяина. (Часовые отдали честь.) Возможно, он и сам мечтал стать генералом — основания были. Возможно, что теперь, в Царствии Небесном, он — генерал.

"Далеко-далеко, где кочуют туманы..." — пел картонный голос в репродукторе. И это был Котовск — город при пороховом заводе.

Сосны, песок, асфальт. Полигон, игрушечный клоун.

Домино во дворе, наборные ручки финок, трофейный аккордеон.

Дождь.

Трехэтажный дом темно-красного кирпича.

Женщины собирали из-под водостоков мягкую воду для мытья волос.

Плоские дымовые трубы. Ёлка со свечами.

Меховое пальто мамы, обсыпанное снегом. Инвалид-сапожник, пропахший махрой. Луки и стрелы, синие татуировки пацанов. Красные светлячки папирос.

Я и моё тело. Я и моя душа. Я смотрю изнутри себя. Я смотрю внутрь себя.

"Вещество имея матерь, и брение от отца, и праотца персть, и сих сродством на землю весьма зрю: но даждь ми, предстателю мой, и горе воззрети когда к небесной доброте ".

Это были неправдоподобно крупные яблоки на неправдоподобно высоком дереве — и их было невероятно, фантастически много.

"Мы посадим сады, золотые плоды мы подарим отчизне своей", — вырвалось из тех лет.

Мама — глина, и почва — глина, родная земля.

Бытийственность. Я оценил её в Лианозове, где горела печь и дуб заглядывал в окно корявыми ветками.

Помню вокзал и Тамбов — вагоны, базар, карусель, заросшую лопухами Пензенскую улицу и деревянный дом моего деда.

Дед мой Степан Димитриевич Рожков был отчаянным гулякой, неудачливым партийцем и талантливым мастеровым. Он сам заливал зеркала, вытачивал резную мебель. Мне запомнился неистребимый запах махорки в его мастерской.

Дедушка сделал мне настоящую саблю, которой я очень гордился. Когда я вырос, мама подарила её кому-то из детей нашей многочисленной родни.

На столе у деда, невероятно захламлённом железными и медными аксессуарами кустарного его ремесла, стоял бронзовый бюст Ворошилова, на голове которого обыкновенно болталась великоватая для полководца военная дедова фуражка. Рука деда у запястья была грубо зашита рукой военно-полевого фельдшера.

Моя бабушка Марья Ивановна Соковина в детстве пела в церковном хоре. От неё, должно быть, моя мама унаследовала хороший голос. Мама мечтала стать артисткой, но началась война, и она пошла в школу шофёров, где давали рабочий паёк, который спас от голода её младших братьев. Когда братья Рожковы подросли, они все стали шофёрами.

Лианозово было московским

поместьем Бенкендорфов. Было у них и ещё одно имение — в Сосновке под Тамбовом, где родились моя мама и бабушка, где прабабка мамина — красавица Мамика — служила экономкой и жила в доме барина. От неё достался маме большой перламутровый с бронзой австрийский крест и литой колокольчик в виде лилии.

КУПАНИЕ КРАСНОГО КОНЯ

В тех местах воевал с крестьянами Григорий Иванович Котовский — герой гражданской войны, бывший до революции разбойником.

Тамбовцы хоронились в лесах. Коммунисты давили их танками, бомбили с самолётов. А потом подвезли дальнобойные пушки и снаряды с ипритом. Противогазов у повстанцев не было. И долго ещё растекался по чащам, цепляясь за ветки, фиолетовый туман — пока не погибли все.

Победителей не судят — некому.

Красные думали: никто и не вспомнит. Над Россиею небо синее. Наша армия в поход далёкий шла. Кони сытые бьют копытами. И некому будет отомстить.

(Вы хотите забыть своё прошлое — а прошлое бросается вам в лицо.)

Помню, как меня поразил термин "классовый отбор учащихся" в архивном документе тамбовского музыкального техникума. Пахнуло отвратительным запахом крови и падали, рвотным, смрадным ветром революции — духом помоек и отхожих мест.

Тамбов душили красные мадьяры — военнопленные царской войны.

Храмы стояли напоминанием о том, зачем человек живёт, удерживая людей от озверения. В этом селе храм переделали в элеватор, а он все равно впечатлял и возвышал душу, и вселял мужество и надежду.

"На ложи моем в нощех исках, егоже возлюби душа моя..."

(Ньютон был прав. И он особенно прав в России.)

— Тухачевский повстанцев танками давил, — задумчиво промолвил отец Александр Мень. — А примкнул бы к тамбовцам — глядишь, жив был бы и по сей день...

КОММУНИСТ

Рассказывая мне про учеников моего — девятого — класса, директор, в частности, с опаской предупредил, что среди них есть Котя-коммунист, который ходит в школу с автоматом. Сам я автомата не видел, но Котя этот был и вправду коммунистом и носил в своём обитом жестью "дипломате" рогатку, полевой телефон, гранату (возможно, не настоящую) и подпольную газету "Молния", которой щедро потчевал меня, за неимением других реципиентов.

На моих уроках словесности все дети писали стихи. Котя выдал такое, почти приравнивавшее его к позднему Маяковскому (до раннего ему ещё предстояло дорасти):

Дипломат режет матом, как наш алкаш. Под глазом — фонарь, на шее — шарф, башка — арбуз. На ней натянут дырявый картуз.

Я был в полном восторге и поначалу принял этот шедевр за историческое описание, скажем, 1919 года. Но Котя заверил меня, что это вполне современный портрет депутата Госдумы.