Вожделенное отечество
Шрифт:
— Вот так и спасаемся, — сказал мне Михаил Иванович, лучезарно улыбаясь.
Потом пришёл секретарь Чуванова Миша Гринберг — здоровенный детина с фиделе-кастровской бородой и такой же сигарой, ставший с моей лёгкой руки публицистом Зеленогорским (страха ради литроссейска).
Гринберг крепко дружил с соседом — православным священником отцом Серапионом. И всякий раз, дружески напившись, батюшка задавал моему автору один и тот же сакраментальный вопрос:
— Когда же ты, Миша, наконец покрестишься? На что Михаил Львович столь же неизменно отвечал:
—
По обыкновению, я проводил все выходные в Новой Деревне у отца Александра Меня, а на буднях исправно исполнял обязанности корреспондента писательской газеты.
Случилось так, что ответственный секретарь "Литроссии" Илья Семёнович Пчелкин заметил однажды выглянувшую у меня из-за распахнутого по летнему времени ворота рубахи стальную цепочку и спросил, больше в шутку, чем серьёзно, не крестик ли у меня там.
В это время как раз готовилась новая — "брежневская" конституция, досужие авторы, по призыву партии, охапками присылали во все редакции свои "поправки" к ней, а наш тогдашний настоятель отец Порфирий (организатор, как мы его назвали, "комсомольско-молодёжного" хора у нас в приходе) предупреждал, что власти сейчас интересуются, много ли верующих в стране; если много — могут пойти на уступки; а если мало — то окончательно изведут и религию, и церковь. Поэтому он настоятельно (извините за каламбур) рекомендовал всем прихожанам, если их будут вопрошать о вере, не скрывать её. (Отец Порфирий любил меня за усердное пение на клиросе и подарил мне довольно дорогой православный богослужебный сборник, которым я пользуюсь и по сей день.)
Я и ответил Пчелкину на его вопрос, не крестик ли у меня там:
— Да.
— Так вы что же — верующий? — спросил он, похоже, надеясь перевести это в плоскость юмора. В его представлении нормальный человек (каковым он считал, в частности, себя самого и меня) верующим быть никак не мог.
Я говорю:
— Да, верующий...
А народу, надо сказать, в секретариате толпилось в тот момент предостаточно. Пчелкин побледнел и вышел вон.
Через две минуты на моем рабочем столе затрезвонил телефон.
— Володя, зайдите срочно ко мне! — голос Горюновой. (Её кабинет был напротив моего, через коридор, но мы всегда перезванивались, как на корабле.)
— Володя, вы идиот! — заявила моя начальница, как только я вошёл. — Идите сейчас же к Пчелкину и скажите ему, что вы пошутили: что это никакой не крест, а брелок — вам девчонка подарила.
— Как же я могу солгать?..
Она надела защитные очки и, хлопнув дверью кабинета, побежала к начальству сама.
Но было поздно. Слух о моем христианстве уже разнёсся по редакции.
От меня шарахались, как от дикого зверя. Вспоминали
Редакционные перетолки мне добросовестно передавал Гриша Козлов — мой сосед по кабинету — обаятельный и очень целеустремлённый молодой человек. Так что я был в курсе всех новостей, несмотря на анафему и бойкот.
...Через пару дней в кабинет Горюновой (куда я был заранее вызван) зашёл Паша Загорунин — секретарь партбюро. До странности официально — ведь мы до этого были с ним на "ты" — заявил:
— Володя, несмотря на то, что вы верующий, мы не станем вас увольнять. — (И мудрено: лучше меня во всей "Литроссии" работал, наверное, один только Пчелкин.) — Но вы должны чистосердечно раскаяться и назвать своих сообщников.
Горюнова смотрела на меня с затаённой надеждой — на покаяние, конечно: расставаться со мной ей не хотелось.
— Я готов остаться в редакции, — ответил я, подумав. — Но не на любых условиях.
— Но... это хотя бы не секта? — осторожно спросил Загорунин.
— Какая ещё секта? — обиделся я. — Русская Православная Церковь.
— Слава Богу! — облегчённо выдохнул парторг. Дали мне две недельки на поиск новой работы и оставили в покое.
— ...Будьте с ним предельно вежливы. Это человек с высоким интеллектом, — сказал Осетров обо мне по телефону.
Я сидел напротив.
— Я не очень представляю, как вы сможете работать в Обществе книголюбов, — сказал он, положив трубку. (Осетров брал меня к себе в помощники — ответственным секретарём "Альманаха библиофила".) — С ними не смог сработаться даже такой человек, как Феликс Медведев.
Я довольно самонадеянно — деваться-то все равно было некуда — заявил, что попробую.
Приятель-переплётчик, автор знаменитого "Поручика Голицына" (вспоминаю фразу из его мистической повести: "В одном укрепрайоне не держался средний комсостав") попытался, правда, устроить меня редактором на киностудию, где у него на довольно высоком посту работал друг, но тот после встречи со мной усомнился, смогу ли я "отстреливаться из двух пистолетов" — что требовалось по условиям тамошних творческих взаимоотношений. К тому же надо было знать всех актёров наперечёт, а с этим у меня и вовсе слабовато. Так что я предпочёл дело книжное — более знакомое и спокойное, — не подозревая всей сложности этого пути.
Место моей будущей работы поразило мерзостью запустения и какими-то хароновскими тенями, скользившими по коридорам.
Председатель Общества книголюбов Бурилин смотрел на мир преувеличенными — линзами очков — коровьими глазами в пол-лица.
Он был прежде директором книготорга, а до этого — первым секретарём окраинного обкома партии.
Все знали, что Бурилин каждый вечер, придя с работы домой, напивается до потери сознания.
— Скажите Бурилину, что мы готовы заплатить ему вперёд, — посоветовал мне Осетров по поводу передовой статьи для очередного номера альманаха. Я счёл это неудобным, что несказанно его удивило: "Ну, как знаете..."