Вожделенное отечество

Ерохин Владимир Петрович

Меня поражает редкостный и, я бы сказал, изысканный демократизм почитания святых, где не важно происхождение, образование, не важны ни природа, ни среда, а только порыв личности к Богу и Божья Воля — подхватывающая этот порыв или прямо являющая Себя человеческой личности. И в каждом из святых, каждым, через каждого из них — жив Бог.

...Землю распалял внутренний огонь: лава, магма. Жидкая земля бушевала. Её всплески и волны стали горами. И — спокойная гладь русской равнины.

Лицо отлилось: жидкое — в... не твёрдое, а мягкое, податливое, связанное с впечатлениями

и мимикой, реакциями на события и страсти — морщины, гримасы, мина. Затем это чеканится и отливается в бронзе.

Под конец жизни отец Александр принял облик льва.

Богородица ощутила в себе Дитя от Святого Духа. На её лице отражались покой и величие Бога, и человеческое смирение, и готовность принять волю небес. Подделка здесь невозможна.

Обличает самое себя бездарная физиономия "Марии Дэви Юсмалос Христос".

Магомет дёргался в конвульсиях, впадал в смертную тоску. Человек не способен так лицемерить, так лицедействовать. Да в этом и нет внутреннего, онтологического, экзистенциального смысла.

Есть невозможность, с которой нельзя не считаться.

"Где Бог, там свобода", — не оттого, что таковы воля или свойство Бога, а оттого, что близость к Нему означает освобождение — перемещение с периферии в центр исторического бытия.

Центр — там, где мы с Богом. Поэтому освобождение — в молитве. Так возможна свобода и в тюрьме.

Свободен ли раб греха? Он действует произвольно — подчиняясь произволу демонических сил. Истинное Я — только Бог.

Мгновения уходят в вечность. Ни один взятый тобою аккорд не пропадает даром: мир един и Бог един. Эта жизнь нам даётся как возможность. Все есть бытие, и небытия нет в нем. Трагедия есть утверждение добра смертью героя.

Я — что-то вроде памятника, мимо которого вы ходите каждый день — и это влияет на ваше воображение.

... Появились странные личности в маскарадных белогвардейских мундирах, галифе, сапогах и фуражках с кокардами (мне это напомнило тамбовский кровавый карнавал Тухачевского). Кто-то объяснил, что это "сычевцы" — из умеренного крыла "Памяти". Они, невзирая на шиканье новодеревенских прихожан, встали на колени у могилы отца и склонили жёлто-чёрные с белым краем знамёна к его кресту. Один, сняв офицерский картуз и осенив себя крёстным знамением, поклонился могильному холму до земли, а другой строго пояснил: "Отец Александр — гордость русского народа".

Прихожане терялись в догадках: что это за провокация и кто бы мог их прислать? Насмотрелись тут всякого — и афганцев в пятнистых масккостюмах, и загорских попов с выражением сладостной ненависти на бравых подполковничьих физиономиях.

Рассказ сестры (после убийства отца Александра): шофёр такси говорил: "Даже рэкетиры возмущаются".

Так в один день Александр Мень, бывший пастырем, апостолом и пророком, стал национальным героем.

И это не был миф. Начался новый — меневский этап российской истории. Через год был путч — отложенный на год.

И чем больше будут поносить отца его враги, тем

более возрастать станет посмертная его слава, уводя в бессмертие.

И мудро поступили "памятники", что пришли и поклонились ему, склонив имперские знамёна цвета осени — перезрелости земли.

Так кем же он был? Он был пневматологом — специалистом по исцелению человеческой души. Кто шёл к нему? Больные, искалеченные душой, павшие духом люди.

Он не был похож на других священников.

Ему была свойственна необыкновенная молодость.

Он прекрасно владел материалом. Отсюда — его удивительная свобода, непринуждённость, ненавязчивость.

Он схватывал все на лету и мгновенно, чётко реагировал.

Никогда не жаловался, не рассказывал о себе. Это была скромность, граничившая с юродством, но никогда не переступавшая границ. И скромность его тоже знала свой предел.

Со станции в церковь он шёл пешком, иногда бегал.

Как-то раз я спросил отца Александра, какое есть средство от депрессии. Думал, он скажет что-нибудь вроде: "молитвою „и постом". А он ответил: "Бег! Становитесь на Старое Ярославское шоссе и бегите в сторону Загорска, пока не упадёте. И депрессия пройдёт".

Советовал путешествовать: "Надо обладать динамикой души". Говорил: "Хорошо, что в храм надо ехать, совершать путешествие, преодолевать трудности". Ещё говорил: пока ноги несут, пока сердце бьётся, идите в храм. И мне, когда я жаловался ему, что вот — не удаётся поститься: "Ещё придёт для вас время поста".

Всегда ездил на такси, которое называл машиной времени. Я как-то пошутил: "Почему у отца Александра нет своей машины? Потому, что он все деньги тратит на такси".

Вы погружались почти по уши в его глубокое кресло, съедая за рассказом половину батюшкиного обеда. Он вышибал, вытеплял студено-голубой дух тоски смертной, депрессии и отчаяния. Это была его работа.

Когда я думаю о нем, мне вспоминается английское название книги Сэлинджера "Над пропастью во ржи": "The Catcher in the Rye" — "Ловец во ржи". Подростку снится поле ржи, а в нем — глубокий овраг, не видный за растущими стеблями. А в поле бегают играющие дети, которые могут упасть в пропасть и разбиться. И герой повести стоит у края обрыва и ловит подбегающих детей, не давая им свалиться вниз... Может быть, именно в этом смысле Спаситель говорил ученикам: "Я сделаю вас ловцами человеков"? The Catcher in the Rye. Ловец во ржи — над пропастью.

Это была открытая война с дьяволом, которую вёл, то ремесленнически усмехаясь, то хмуря взмысленную бровь, отец Александр Мень.

В последний год он стал совсем седым. "Нива побелела", — пошутил я. Он был уже, как библейский пророк, усталый, величественный и ироничный.

Его службы отличались энергией, силой, чёткостью, красотой и простотой. Он немного гнусавил — влияние церковно-славяиского языка с его носовыми звуками.

Моё первое впечатление в храме: старая женщина с необыкновенной, неземной, ангельской красотой лица — мать священника. Она вышла из катакомбной Церкви — подпольной, не признавшей власти сатаны. Так и воспитала сына.